Читая «Лолиту» в Тегеране - [101]

После бомбежки люди бросились к пострадавшему дому, а десятки его жителей, в основном женщины и дети, обливаясь кровью и крича, плача и изрыгая проклятия, бежали в противоположную сторону. Когда прибыли Стражи Революции и машины скорой помощи, крики стали громче. Стражи осторожно принялись осматривать район. Во дворе дома, куда упала ракета, лежали без сознания двое детей. Стражи вытащили из-под завалов два женских тела; одна погибшая была совсем молода, в ярком домашнем платье. Вторая – средних лет, толстая; юбка прилипла к ее ногам.

Следующим вечером мы пошли утешить друзей. Падал ласковый дождь, воздух пропитался запахом свежей земли и весенних цветов. У полуразрушенных домов собралась небольшая толпа. Наша подруга провела нас внутрь и с неизменной любезностью подала ароматный чай и маленькие вкусные пирожные. На кухне стояли огромные вазы сирени.

Окна были разбиты. Разлетевшиеся осколки стекла порезали ценные хозяйские картины; всю предыдущую ночь наши друзья провели, собирая стекла по всей квартире. Подруга с улыбкой пригласила нас на крышу. За нами высились мои любимые горы, а впереди дымились руины трех разрушенных домов. В том, что пострадал меньше всего, на бывшем втором этаже мужчина и женщина рыскали в обломках, видимо, пытаясь найти какие-то вещи. Дом в середине превратился в груду камней.

32

Война закончилась так же, как началась – неожиданно и незаметно. По крайней мере, так казалось нам. Однако ее последствия остались с нами надолго, а может, и навсегда. Поначалу мы ощутили растерянность, не знали, как вернуться к той жизни, которую до войны считали «обычной». Исламский режим неохотно заключил перемирие, оказавшись не в состоянии отразить иракские атаки. Мы постоянно терпели поражения, и многие в народном ополчении и в рядах Стражей Революции отчаялись и утратили иллюзии. Настроения среди приверженцев режима царили упаднические. Аятолла Хомейни объявил, что, заключив мир, он «испил из чаши с ядом». В университетах все придерживались такого же мнения, особенно народные ополченцы, ветераны войны и их товарищи: для них мир означал поражение.

Война с внешним врагом закончилась, но до окончания войны с внутренним врагом было еще далеко. Вскоре после подписания мирного соглашения аятолла Хомейни учредил в иранских тюрьмах комитеты из трех человек; их целью было определить верность политзаключенных режиму. Тогда массово и тайно казнили несколько тысяч человек, в том числе тех, кто ждал в тюрьме суда или уже отбыл положенный срок и ждал освобождения со дня на день. Жертв массовых казней убивали дважды: сперва казнили, затем убивали молчанием и анонимностью; сам факт их смерти не признавался и оказывался бессмысленным; таким образом, перефразируя Ханну Арендт, режим отрицал сам факт их существования.

Когда занятия наконец возобновились, мы начали почти с того самого места, где закончили в прошлый раз. Парты передвинули, кое-кто из студентов таинственно исчез, а место пропавших заняли любопытные новобранцы, но больше не видно было никаких признаков того, что университет не работал больше двух месяцев. Никто не радовался началу занятий; все чувствовали усталость и облегчение.

Так начался период разочарований и утраченных иллюзий. Мы проиграли войну, экономика была разрушена до основания, работать было негде. Те, кто ушел на фронт и не успел получить даже специального образования, полагались на компенсации, которые им обещали как ветеранам войны, но даже их выплачивали нерегулярно. Большинство исламских фондов, созданных во имя мучеников войны, превратились в источники обогащения для своих коррумпированных лидеров. Впоследствии дети революции раскроют глубину этой коррупции и восстанут против нее. Члены исламских ассоциаций вкусили власти и плодов западной цивилизации и использовали эту власть для приобретения привилегий, в которых другим гражданам было отказано.

После войны студенческая ассоциация «Исламский джихад», к которой принадлежал Форсати, стала более открытой и начала напрямую конфликтовать с членами более консервативной Мусульманской студенческой ассоциации. С возобновлением занятий мы с Форсати стали чаще видеться. Он любил кинематограф и хотел основать свою компанию, связанную с видеофильмами и кино. С его помощью я организовала в университете ряд культурных программ. Сам он не отличался изобретательностью, а те немногие творческие способности, что у него были, направлял на неагрессивное самопродвижение и саморазвитие.

Поначалу я решила, что Гоми исчез из моей жизни, растворился, как постепенно затемняющееся изображение в конце старых фильмов. Но он не исчез: он продолжал являться на занятия и подвергать Джеймса и других программных писателей ожесточенной критике. Казалось, его негодование и злоба даже усилились и дегенерировали до по-детски невоздержанных вспышек ярости. Гоми не изменился, но изменились мы. Теперь мы уже не обращали на него внимания; когда он говорил, другие не молчали. Гоми с товарищами не уставали ежедневно напоминать нам, что хотя мы больше не воюем с Саддамом, угроза в лице Запада, империалистов, сионистов и их внутренних агентов никуда не исчезла. Но большинству из нас это так надоело, что мы даже не трудились отвечать.