Чистильщик - [5]

Ермолаев едва успел сдвинуться чуть ближе к краю кровати, как зверь напал вновь. На сей раз Ермолаев ycneл перехватить его в полете. Держа на вытянутых руках рвущуюся к горлу бестию, он чувствовал лицом горячее дыхание «Нужно дотянуться до ножа», – подумал Ермолаев. Чугь ослабил хват правой руки, и боль пронзила израненную левую. Ермолаев заорал. И, словно отвечая на этот крик боли криком торжествующим, зверь зарычал.

– А, твою мать!!! – орал Ермолаев. Перед глазами от боли поплыли черно-багровые круги, но правая рука уже нащупала костяную рукоять ножа. Корчась от боли, пиная зверя коленями – скорее конвульсивно, нежели желая нанести увечье, он стряхивал с лезвия ножны. Наконец они шлепнулись на пол.

– У, сука!!! – почти с берсеркерским ревом Ермолаев вогнал лезвие в спину зверя. Тот взвизгнул, дернулся. Руки у Ермолаева подломилась, и зверь упал на него. Охватив шею зверя, чтобы не дать ему возможности приподняться или повернуть голову и вцепиться в горло, Ермолаев бил и бил ножом в спину и бок животного, сатанея от боли, ярости и запаха крови – своей и врага.

Он не помнил – сколько нанес ударов. Но на одном из них нож засел между ребер, и Ермолаев не смог его вытащить. Тогда он отбросил зверя, вскочил и схватил карабин,

(«Слава богу, – говорил он потом, – что я почти всегда досылаю патрон».)

Ермолаев едва успел снять карабин с предохранителя и, вскинув его, уложить цевье на сгиб локтя. Зверь – Ермолаев разглядел его в полутьме: очень крупный волк – прыгнул.

По всем законам природы он должен бы был умереть. Но он прыгнул.

Еомолаев встретил его пулей на лету. Попав в нижнюю челюсть, пуля отшвырнула зверя назад. Но он прыгнул вновь. Этот прыжок у него получился коротким, но, завывая от боли, он вновь собрался в комок. Ермолаев едва успел дернуть стволом в сторону врага и вновь нажал на спуск.

Когда последняя гильза, отвратно воняя сгоревшим порохом, вылетела и, звеня, покатилась по дощатому некрашеному полу, к дому Ермолаева уже бежали вооруженные соседи-охотники, разбуженные пальбой. Залитый кровью, обессиленный Ермолаев сидел на полу, баюкая на коленях карабин. В неясном свете фитиля керосиновой лампы – зажигая, Ермолаев разбил ламповое стекло – он разглядел поверженного врага своего. И, теряя сознание, успел подумать, что такого крупного волчину он еще в жизни не видывал. Да и никто не видывал.

V

Малахов, нависая над столом и щурясь от дымной рези в глазах, разглядывал фотографии. В кабинетик набилось человек восемь, и все нещадно дымили сигаретами.

– Вот, вот, – азартно выкрикивал кандидат бйонаук Грюнвольд, больше напоминавший внешностью и манерой общения какого-нибудь Моню Гершмана с Молдаванки, нежели научного консультанта засекреченной следственной группы. – Вы ж таки посмотрите! Цепочка следов волчья, да, а промежутки между следами и сам отпечаток лапы крупнее. Я ж, мое почтение, Виктор Николаич, не криминалист, однако ж могу сказать – эти зверюги крупнее всех ранее виденных экземпляров да и тяжелее килограмм этак на десять-двенадцать. Чтоб я сдох!

– Подожди-подожди, Семен, не подыхай. Лучше разъясни-ка – а вот почему крупнее? – всполошился Родионов. Как и Малахов, он больше не был старшим группы. Две их следственные бригады объединили в одну и поставили во главе ее подполковника. Но тот, осознавая свою некоторую ограниченность, в дела подчиненных почти не совался, оставил им – относительно – полную самостоятельность действий.

– Ха, – упер руки в боки Грюнвольд, – ты меня спрашиваешь, так? Если б я это знал, то прямо пошел бы к начальству, стребовал с него двухмесячную зарплату всей группы, а вас, дармоедов, разогнал бы к бениной маме, нет?

– Ладно, ребята, хватит, – остановил их Малахов, ибо препирательства могли длиться до бесконечности. – Что там по этому нападению на крутого сибирского парня?

– Какого?

– Ну, этого, охотника-промысловика. Единственного, кто остался живым.

– Ермолаева? А ничего. Крепкий мужик. Волчина тот, которого он завалил, раза в полтора превышает габариты среднестатистического Canis lupus. Прыгнул в окно, разбив стекло, напал. Получил семнадцать ножевых ран и девять огнестрельных. Из ножевых – девять смертельных, из огнестрельных – восемь. По рассказу потерпевшего, успокоился на восьмой пуле, девятая – просто перестраховка.

– Ну, Семен, что скажешь? Почему волки прыгают в окна, умудряются открывать – изнутри, правда, – замки и засовы, не боятся огня и демонстрируют завидную живучесть?

– Три ха-ха, Виктор Николаич! А если я задам вам примерно того же характера вопросы о Диком Охотнике, вы мне ответите? Клянусь здоровьем мамочки, что нет.

Малахов подошел к окну, глянул на улицу, на лаково блестевший асфальт, покрытый ледяной корочкой подмерзшей влаги, на мертвенно-оранжевый свет уличных фонарей, на промерзшую землю. Ему вдруг захотелось плюнуть на все, пойти домой, позвонить Лельке, надраться с ней коньяку и утонуть в чувственно-хмельном угаре. И повторить это и завтра, и послезавтра – до тех пор, пока не надорвется сердце. И не видеть ничего, ни о чем не знать. Только пить и совокупляться, совокупляться и пить.