Чистая вода - [29]

Она опешила.

– Разве я не поинтереснее буду? – спросил он.

– У тебя жена и двое детей, – ответил Юн. Они загоготали.

– Свинья ты, – сказал Юн, потупившись.

– Кстати, я слышал, что его супруга покушалась на самоубийство, – сказал ленсман. – Так это ты разлучница? Ничего себе!

Элизабет замахнулась на него мокрой тряпкой. Эрик вскочил, защищаясь, и обнял ее своими огромными ручищами за талию.

– Я пошел, – сказал Юн и встал.

– Юн, он заявил на тебя! – закричал вслед ленсман. – Считай, что я тебя предупредил.

– Понял.

Стоял тихий безветренный вечер. Несколько ворон пролетели мимо на свое сборище в ветвях деревьев на холме. В бухте негромко галдели гаги, вдали мычала в хлеву корова.

Юн принялся выдергивать гвозди из старых досок. Достал козлы и поставил так, чтобы на них падал свет из подвала. Он думал о хрупкости земной оболочки. В жизни человека наступает момент, когда он делает все, возможное и невозможное, защищая и спасая самое лучшее, самое важное в ней, – а жить после этого не может. Он устоял против водолазов – во всяком случае, на время сумел отмести исходящую от них угрозу. Он успешно сопротивляется давлению Элизабет, пока сопротивляется. Так теперь старик Заккариассен. Что это: новая напасть или обычный бред, фантазия слабоумного старика?

Юн пилил дрова и охапками оттаскивал их в подвал, пока не услышал звук отъезжающего «мерседеса». Было уже поздно, почти ночь.

Но у Элизабет накопились к нему новые претензии. Почему он донес на нее ленсману? Зачем сказал ему, что она не ночевала дома?

– Я был дома, – ответил он, наивно пытаясь перевести разговор на важную тему.

– Понятно, – отмахнулась она. – Ты всегда тут. Но что за манера дичиться и где-то отсиживаться, когда к нам кто-нибудь заходит? Зачем эта демонстрация?

Юн сделал вид, что не услышал.

– Прячешься в подвале и переживаешь там, что ты один-одинешенек?

– Ну да…

– А зачем? Чтобы я почувствовала себя виноватой? Привязанность Элизабет к брату как раз и держалась на чувстве вины, и эта удавка временами начинала затягиваться у нее на шее, грозя задушить.

– Нет, – ответил он, – не поэтому.

– А почему тогда ты ведешь себя так?

– Я рубил дрова – раз-два, раз-два, – сказал Юн, ударяя в такт по лавке. И улыбнулся.

– Не заговаривай мне зубы. Не ночую дома! Как ты можешь так говорить?!

Он понял, что ворчит она не из-за него, и дело не в том самом одеяле и не в подвале, а наверняка в Хансе.

В кастрюле мякли несколько разваренных картофелин; обеда не было и в помине.

Юну хотелось есть, но он снова ушел на улицу и болтался там до ночи, пока сестра не отправилась на свое ночное свидание.

Тогда Юн быстро проглотил пару бутербродов, надел темную куртку с капюшоном, темные брюки, черные сапоги и сунул в карман баллончик с краской.

Было уже за полночь, луна не светила. Хрупкий иней покрыл глинистую дорогу. Деревня погрузилась во мрак и тишину, только свет от лампочек над входами в дома растекался как свечение дремотного моря.

Юн пробрался околицей, обогнул почту и клуб, пересек стадион, где кран до сих пор торчал из глины, и вышел на задворки школы. И на обеих ее стенах, обращенных и во двор, и к дороге, набрызгал из баллончика огромные подтекающие надписи: «Лизы нет в живых». Потом написал тоже самое между двумя рекламами кока-колы на уличном киоске, на цоколе универмага, на заборе. И пошел дальше, в поле. Все тропки Юн мог найти и с закрытыми глазами. Час спустя он уже стоял в саду за рыбзаводом и кидал камешки в окно спальни Заккариассена. Зажегся свет, показался старик, сперва словно неясная тень, но поскольку Юн продолжал кидать камешки, то вскоре окно распахнулось.

– Кто здесь? – закричал Заккариассен.

Юн дождался, пока тот крикнет трижды, потом снял капюшон и вышел на свет под окном.

– Это я, – сказал он.

Глаза старика превратились в две узенькие щелочки. Он узнал пришельца, открыл рот и попятился в глубь комнаты. Юн услышал удар, затем вскрик. Прошло не меньше минуты, пока старик вернулся к окну.

– Чего тебе от меня надо? – крикнул он срывающимся надтреснутым голосом.

Юну не надо было ничего – во всяком случае, ничего такого, о чем он хотел бы крикнуть в ответ. Поэтому он натянул капюшон и отступил в темноту.

Старик продолжал кричать, уже изнемогая. Теперь свет зажегся и на первом этаже, распахнулась дверь, и бондарь, продавший Юну бочонок-четвертушку, в одном белье вышел на крыльцо. Он встал под окном Заккариассена и спросил, из-за чего переполох.

– Здесь кто-то есть, – прошелестел хозяин завода слабым голосом.

Юн отошел в самую глубину сада и залез под куст. Запах набухших почек на кустах смородины смешивался с вонью прелых водорослей и рыбьей требухи на причале. И Лиза встала рядом: она пришла не мучить его, а разделить с ним радость. Он услышал сиплый голос бондаря:

– И кто это был?

– Мальчишка этот, псих. Он снова приходил.

Это точно, подумал Юн. Я приходил сюда всю жизнь, к твоему огорчению и раздражению, старая свинья.

– Я видел его собственными глазами, вот как раз там, где ты сейчас стоишь.

Бондарь пошарил вокруг, огляделся, послушно протопал в темноте несколько кругов и заглянул под пару кустов. Ни зги не видно. И никаких посторонних звуков, лишь привычный шум моря и стук когтей чаек по железной крыше – Юн действовал бесшумно и тогда, и сейчас.