Чистая вода - [16]

Поэтому Юн просто вышел и, перейдя на другую сторону улицы, где строился деловой центр и все было в лесах, вскарабкался на два пролета. И сразу увидел – кто бы сомневался! – Марит, сидящую за столом на втором этаже, прямо над приемной редакции.

Юн вернулся к молодому человеку в приемной. Тот не сразу понял, о чем ему говорит этот посетитель.

– Ее нет в редакции. Она на за-да-нии! Вы слышите, что вам говорят? Или написать?

Пристыженный, Юн сжался в уголке дивана у самого входа. Он решил извиниться перед ней за свое поведение на острове тогда и за хлопоты, причиненные сейчас.

У тротуара остановилась машина, и вошла она. Вся в сером. Широкий балахон, хлопающий на ветру, точно крылья, высокие черные кожаные сапоги, новая прическа, даже еще красивее, чем в прошлый раз.

– Что с вами? – спросила она с тревогой, тряся его за плечо.

Юн на мгновение отключился.

– Ничего, – промямлил он.

– У вас такой странный вид... Вам плохо?

Он подумал о женщине, работающей за столом на втором этаже, о нелюбезном взгляде юноши в сером костюме, который он умудрился истолковать самым превратным образом. А потом перед глазами всплыли Георг, дни, проведенные на водопроводе, и лицо, увиденное им под килем лодки водолазов когда-то давно.

– Я ошибся, – сказал он, улыбаясь.

Она уже сняла перчатки и ловкими пальцами расстегнула серый балахон с темными пятнами от воды на плечах. Встряхнула головой; это ее движение он заметил и в прошлый раз – видно, привыкла носить длинные волосы. Юну тоже нравились длинноволосые женщины. Он подумал, что она похожа на Лизу.

– Идем в архив, – сказала она и властно взяла его за руку. Марит привыкла к таким манерам, общаясь с простым народом из медвежьих углов на побережье, там еще жив страх перед газетами и публичностью.

Они вошли в железную дверь, и журналистка повела его вниз по узкому коридору с высокими шкафами вдоль стен. Марит и Юн вытаскивали ящик за ящиком и просматривали ряды конвертов.

Здесь были вырезанные из газет статьи с фотографиями Лизы: семья одолжила их редакции, когда более двух лет назад Лиза исчезла и ее разыскивали. Снимки серые, нечеткие, оттого она кажется заурядной и чужой – одно из многих лиц в этом огромном случайном собрании. А вот и ее отец, старый Заккариассен, он стоит на причале перед рыбзаводом в комбинезоне, обтягивающем огромный живот. Помогите найти дочь, умоляет он, – в Копенгагене, на острове или где-то посредине пути. Тогда всем островом прочесали окрестности, но больше для проформы: мало кто сомневался, что Лиза сбежала в Копенгаген.

Юн помнил те дни как в тумане: он болел, лежал с температурой. К тому же дело было не такое громкое, каким оно предстало на газетных страницах. Каждый год исчезают сотни людей. Большинство из них постепенно находятся. А из тех, кто пропадает бесследно, лишь единицами занимается криминальная полиция; в основном это жертвы трагических несчастных случаев или люди, исчезновения которых более или менее ожидали: алкоголики, самоубийцы, убогие и умственно отсталые. Они быстро пропадают с газетных полос и вытесняются в область полного забвения; и если когда-либо имена их и вспоминают, то лишь по забывчивости или бестактности.

«Лиза, возвращайся! – призывали юные жители острова в статье, занимавшей целый разворот. – Мы тебя все равно любим».

Слова «все равно» надо было понимать как раскаяние грешников и преследователей. Делая такие заявления для печати, они снимали с себя вину.

– Это не она, – пробормотал он, комментируя дурацкие описания того, какой «хорошей» была Лиза.

– Что значит «не она»?

Юн мог бы сказать, к примеру, что они забыли про ее чудесные глаза, но ему не нравилась улыбка журналистки. Марит явно ждала, что он вот-вот впадет в сентиментальность и будет вести себя трогательно – совсем не как тот мрачный и опасный тип, запомнившийся ей по поездке на остров, каким Юн всегда мечтал быть.

– Я собрала вырезки из разных газет, – сказала она. – Ведь это особенная история: девушка уезжает отсюда в Копенгаген, чтобы стать балериной. Сильно, да?

– Угу.

– А теперь она снова исчезла, да?

– Не знаю… Нет, она работает в другом месте.

– Ты в нее влюблен?

– Нет.

– В этом нет ничего плохого. Все когда-нибудь влюбляются.

«Влюбляться» – нехорошее слово. Оно означает болезнь, приключившуюся с Элизабет и докучающую островитянам, как только стемнеет. Это эрозия, медленное разрушение. К ним с Лизой это не относится.

Он сложил вырезки в конверт и сунул его на место в архивный шкаф.

– Ты хочешь попробовать разыскать ее?

Нет, Юн об этом не думал. Он не за тем пришел. Сейчас он хотел одного – уйти: газетный архив так же мало грозил ему опасностью, как и работа водолазов.

– Я могу помочь тебе выйти на ее след. Вдруг что-нибудь получится?

– Что?

– Story. Если ты не против, конечно. Мы не касаемся частной жизни людей без их согласия.

Юн не посмел сказать, чтоб она не совала сюда свой нос.

– Отчего же, – только и буркнул он.

Марит снова взяла его за руку, и они вышли из архива.

– Значит, семье не нравилось, что она решила стать балериной?

– Никому это не нравилось.

– Танцевать-то она умела?

Юн задумался. Да, Лиза танцевала лучше всех, но, возможно, недостаточно хорошо, чтобы стать балериной. Отсюда, наверно, и пошли ее проблемы, когда она сбежала в Копенгаген в первый раз. Юну показалось, что она вернулась оттуда с тем, чем мучается сейчас он сам, – с мраком в душе. Во всяком случае, тогда он впервые заметил, что она изменилась.