Чисть - [6]

Считал Виталий долго, потом тревожно спросил:

– У тебя врач-то хороший есть?

– Зачем?

– Да нельзя тебе рожать, пойми! Тебе же восемнадцати нет!

– К маю будет.

– И куда ты одна с ребенком?

– А ты?.. – обиженно произнесла Лена.

– Ленок, пойми, я ведь женат, и сын у меня…

…и квартира городская, – дослышал Банек несказанное и похолодел.

– Я же тебя с сыном не разлучаю, – жалко и ненужно пролепетала Лена. – Видаться будешь, сколько захочешь. А я-то без тебя куда?

– Да брось ты, Ленка… – принялся успокаивать Виталий. – Подумаешь, трагедия… В наше время девчонки до свадьбы и не такими делами занимаются. Найдешь другого, он еще мне благодарен будет, что я тебя всему научил.

От таких успокоений хоть в омут кидайся.

Лена поднялась, молча принялась одеваться.

– Лен, – позвал Виталий, – да не обижайся ты…

А у самого внутри клубком взбухла обида: тоже, нашла время, когда норов показывать, все расставание испортила. А ведь на будущее лето приеду – снова ко мне прибежишь, никуда не денешься.

Лена собралась и ушла, лишь в дверях приостановилась на мгновение и произнесла:

– Прощай, Виталя.

Наверное, ждала, что он ее остановит, вернет, исправит что-то. Виталий промолчал, лишь когда никто, кроме Банька, слышать не мог, выговорил вслух:

– Ну и ладно, так еще и лучше. Не я тебя выгнал, сама ушла.

Помолчал, успокаиваясь, и добавил:

– Наше дело не рожать: сунул, вынул – и бежать.

Любил Виталик такие приговорочки, частенько повторял их в размышлениях и разговорах. А тут вроде как и к месту пришлось.

Целый год, сидя у холодной каменки, Банек думал. Старался понять, как случилось, что все обернулось так негоже. Добро бы у Виталия с первой женой несказанная любовь имелась или к сыну он всей душой прикипевши был… Это Банек с первой минуты заметил бы и мешаться не стал. А ведь главным в Виталькиных доводах стало невысказанное воспоминание о городской квартире.

Лена тоже уехала из деревни, где все знали о ее неудачливой любви, а кто не знал, так догадывался. Из районного центра вести до Виталькиной бани хоть и туго, но доходили. Мир сыщиков не держит, а про все на свете ведает. Так Банек узнал, что зачатого под его крышей ребенка Лена извела. И не тайным воровским образом, а пошла к казенному живодеру, который выскоблил женское нутро, словно грязную кастрюлю.

Банек уже не ужасался ничему, даже когда услышал, что живодер не только не прячется от добрых людей, но открыто орудует при рожальном доме. А Банек-то, простая душа, гадал, отчего народу на Руси с каждым годом убавляется!

Деревенские, перемывая Ленкины косточки, девку особо не осуждали. Что делать, раз черт под руку толкнул и спуталась девка с женатым мужиком. Теперь уж ничего не попишешь, попутал нечистый, так иди к живодеру.

Любит крещеный народ на черта валить. На то они и люди, поверху ходят, глаз у них замылен. А мелкая нежить в таких вещах разбирается, и раз запечные не знают ничегошеньки про черта, значит, и нет такого. Горькие пьяницы называют чертиками злыдней – зелененьких человечков с копытцами и длинными хвостиками. Но злыдень – это не черт и ничего о черте не знает. Это просто мелкий пакостник, которого хороший домовой метелкой из дома гонит. Говорят, будто злыдни у Лиха на подхвате стараются. Это тоже неправда, Лиху подручные не нужны, а у пакостников свои набольшие есть: баба-Беда и ее супруг слепой дед-Бородед.

Иные чертями называют игошей. Игоши толстые, полосатые, с рогами, живут в топком болоте. На человека, бредущего в потемках, любят налететь, наорать, запугать да и сгинуть неведомо куда. А так – безвредные твари. Игоши и вовсе из людей произошли, их шишига болотная выращивает. Ворует младенчиков, оставленных под открытым небом, и утаскивает к себе в болото. На деревне верят, будто шишига только некрещеных берет. Враки это, метет шишига всех подряд. Она бы и в дом вперлась, но туда запечный дедушка не пускает. А в поле ребенка, оставленного в колыбельке на меже, охраняет Полевик, но только если положить у малыша в головах три сплетенных в косичку колоска. Тогда Полевик видит: это свой, жница ему дитя доверила. Будет Полевик у колыбели караулить, топорщить ржаные усы, помахивать колосьями, отгоняя мух да слепней.

Всюду, куда ни глянь, копошится мелкий народец – осколки старых божеств. Вот черту места и не остается. Говорят, в преисподней он сидит и наружу не вылезает. Так оно то же самое, что и нет его…

Все это давно промеж нежити обговорено и решено, так что Банек лишь презрительно покривился, слыша, что Ленку нечистый попутал. А потом вдруг дошло: ведь это он, Банек, и есть тот нечистый! И неважно, как часто он моется; сладил дело, да не ладно, с чистой душой, да нечисто вышло. Вот и гадай, чисть он после этого или нечисть…

От этой догадки так скверно на сердце стало, хоть себя самого за глотку бери.

В таком настроении и сидел Банек у холодной каменки всю долгую зиму. Вешлевых никого в деревне не осталось, Виталик бывает наездами, как дачник, вот и нет баннику зимами работы.

Баню занесло снегом по самое волоковое окно, тьма внутри стояла непроглядная. Летучие мыши, устроившиеся на зимовку под коньком, во время оттепелей начинали возиться, осыпая вниз перемешанный с копотью мусор. Вскорости грязища внутри стояла, что в хлеву. Банек уже ни о чем не размышлял, хотелось только тепла, горячей воды, едучего дыма. Хотелось попариться в терпкой духоте третьего пара, смыть накопившуюся нечистоту. А иначе какой же он банник?