Числа Харона - [80]

, за которую теперь его наказывали боги.

Постучал в ворота дворца. Открыла заспанная, закутанная в халат служанка, которая на вопрос про Ренату Шперлинг показала Попельскому маленький хозяйственный домик, углубившийся в сад, который, видимо, служил складом для садовых инструментов. Эдвард направился туда по траве, покрытой вечерней росой. В одной руке держал папку с деньгами и материалами Буйко, во второй — букет роз.

Постучал. Затем еще раз. Дверь открылась.

На пороге стояла Рената Шперлинг в ночной сорочке. Ее волосы немного смялись от подушки, под глазами темнели круги от бессонницы. За спиной молодой женщины, в свете керосиновой лампы, Попельский увидел чисто убранную комнату, где стояла детская кроватка.

Протянул ей букет цветов. Рената пристально взглянула на Эдварда. Он сбросил шляпу и встал на колени на пороге. На его голове блестели капли пота.

— Будь мне женой, — попросил тихо.

Ветрюган дернул кроной старой липы, зашумел возле домика, хлопнул створкой открытого окна. Раздался стук от удара об ставни. Из комнаты послышался скрипучий, какой-то словно жестяной, плач младенца.

— У меня сын или дочь? — спросил Попельский.

— Я люблю тебя, — прошептала Рената, будто не услышав этот вопрос. — И вышла бы за тебя замуж, но ты сейчас откажешься от признания.

— Почему?

— Мы никогда не будем мужем и женой!

— Говори! Почему?!

— Взгляни на моего ребенка!

Попельский поднялся с колен и прошел в комнату. Положил цветы и папочку на столе. Затем наклонился над кроваткой и почувствовал ледяной пот на шее. Рената была права. Никогда им не быть мужем и женой.

На головке ребенка разлилась большая мохнатая черная родинка. Если хорошо присмотреться, можно было заметить в ней очертания итальянского сапога.

Попельский быстро выбежал из дома и направился к автомобилю. Садясь за руль, слышал, как по крыше застучали теплые, тяжелые капли ливня.

XIX

Паныч!

Ваш отец, граф Антоний Бекерский, был ко мне добр. Я служил у него с тех пор, как вернулся в родное село Козово и начал работать в слесарной мастерской. Однажды он вызвал меня отремонтировать дверь в гостиной. За хорошо выполненную работу взял меня во дворец, где я дослужился до камердинера. Старый граф обсуждал со мной все, что я успевал прочесть в библиотеке дворца, относился ко мне, как к ровне. Пересекаясь в коридоре, он первым здоровался с молокососом, крестьянским сыном! Как-то попросил меня поклясться на распятии, что я никогда Вас не покину. Он хорошо знал Ваши недостатки и склонность к насилию, которые проявились уже в детстве. Я пообещал, что всегда буду Вас защищать. Не забывал про свое обещание, когда Вы насиловали селянок, а я тайком платил их семьям возмещение, или когда сам бежал через поля от собак, которыми Вы меня травили. Не нарушил его, когда Вы пороли меня шпицрутеном и когда преследовали панну Ренату, заставляя ее целовать свои обнаженные гениталии. Я был Вам верен. Но однажды сломал обет, потому что всегда любил Ренату. Итак, нарушив святой принцип гостеприимства, с которым меня приняли во дворец, я могу теперь лишь покинуть Стратин, чтобы спасти остатки чести и не смотреть в глаза пани графини. Предпочел бы застрелиться, но мне не хватает мужества!

Прощайте, Паныч!

Попельский сложил письмо и вопросительно взглянул на воеводского коменданта, инспектора Чеслава-Паулина Грабовского. Тот задумчиво постукивал пальцами по массивному письменному столу и смотрел на застекленные дверцы книжного шкафа, заслоненные изнутри светлыми занавесками.

— Это письмо было найдено во время обыска камеры Юзефа Бекерского, — отозвался наконец комендант. — Вся Польша интересовалась его громким процессом. А вы, пан комиссар, выступили на нем в качестве главного свидетеля обвинения. Прочитав это письмо, любой поймет, что другой свидетель, Станислав Вьонцек, дал ложные показания. Какой-нибудь дотошный адвокат, который захочет огласки, может снова разворошить все это дело, и это бросит на вас подозрение… Если один свидетель солгал, то это может сделать и другой, то есть вы… Кто убедил Вьонцека свидетельствовать ложно? Может, пан Попельский? — спросит какой-нибудь щелкопер и напишет об этом в газетах! Вас обвинят! Да! Мрачное подозрение… Которое падет и на всю полицию… Что вы на это скажете, пан комиссар?

— Я опровергну все обвинения, пан комендант, и прессы, и суда, — коротко и по-военному ответил Попельский, а потом медленно добавил: — Даже повторный процесс…

— Новый процесс никому не нужен, — Грабовский бросил карандаш, и тот покатился по блестящей поверхности стола и остановился возле стойки для писем. — В частности представителю пенитенциарных служб, начальнику тюрьмы, пану Арнольду Пясецкому… Никому не нравится, когда у него вешается в камере заключенный…

— Минуточку, — Попельский потер глаза. — Я что-то не понял… Кто повесился в камере? Вьонцек? Он сам пишет, что ему не хватает мужества…

Грабовский внимательно посмотрел на Эдварда, но лицо комиссара осталось непроницаемым.

— Сегодня утром в камере повесился Бекерский. У него нашли письмо от Вьонцека, — сказав это, комендант встал и начал прохаживаться по кабинету, заложив руки за спиной. — Может, вы объясните мне это самоубийство? Может, ему кто-то помог? Тот, кого он унизил? Руками других заключенных, а?