Чинька-Чинька - [14]

Каково же было мое удивление, когда я увидел миловидное, уже начавшее полнеть женское лицо с ярко накрашенными губами и подсиненными веками. Женщина, вызывающе вскинув подбородок, нагловато глядела на меня, но в глубине ее зрачков, словно зверек, затаился страх. Страх, который ей хотелось заглушить. Женское начало и жестокость не увязывались в моем сознании. Это так противоестественно!..

— Вы не умеете тормозить? — спросил я тихо, еле сдерживая клокотавшую в груди бессильную ярость.

— Вот еще… Должна я тормозить из-за каждой собаки! — неожиданно низким мужским голосом ответила она и резко тронула машину с места.

Жизнь продолжается

Говорят, кому суждено сгореть, тот не утонет. Выжил и Чинька. Несколько дней организм его яростно боролся за жизнь. О своих муках он не мог рассказать нам. Первое время поднимался со своего ложа с великим трудом. Вставая, стонал совсем как очень больной человек, передвигался согнувшись, будто дед при застарелом радикулите. Через неделю, когда Чинька смог потихоньку передвигаться, он нередко покидал свое ложе и уходил в лес поесть лекарства.

Чинька добирался до узкого сырого овражка и жевал жесткую зелень. Что в ней было целебного, я сказать не могу.

Сильный и молодой Чинькин организм не смирился с болезнью. Он ее переборол, но поправлялся пес медленно. Он боялся резко встряхнуться, остерегался толчков и, глядя на протянутую к нему руку, жалобно и испуганно поскуливал, как бы просил: «Ой, нет, только не трогайте меня! Это так больно…» Его умные светло-карие глаза влажнели, если ладонь неосторожно прикасалась к спине. Но все-таки, к нашей общей радости, Чинька поправлялся. Он и сам это почувствовал и повеселел. Отправляясь утром на работу, я клал ему руку на голову и ласково мял уши. Трепать, как это делал всегда, боялся, чтобы не причинить боли. Он с удовольствием принимал ласку, понимающе-грустно улыбался одними глазами и провожал меня до калитки. Да и встречал он теперь меня без прыжков, без радостного облаивания, но обязательно шел навстречу и прижимал голову, как малое дитя.

— Как дела, Чинька? — спрашивал я.

Он благодарно зажмуривался и сопровождал меня до дверей дачи.

После несчастья он стал нам дорог, как член семьи. О нем заботились, как заботятся о человеке, с его вкусами и привязанностями считались.

Днем Чиньку теперь не спускали с привязи. Остерегались автомашин, несущихся по дороге. Кроме того, в воскресные дни выбравшиеся на природу горожане шумными компаниями ходили мимо нашей дачи к зеленеющим невдалеке сопкам. И хоть Чинька на воле — пес мирный, однако мы понимали, что встреча с ним на улице может не всякому понравиться.

Как-то всем нам понадобилось поехать на несколько дней в город. Мы взяли Чиньку с собой. В нашем многоэтажном доме живет много собак: болонок, пуделей, овчарок. Поэтому я счел, что не будет большим нарушением правил общежития, если у меня погостит некоторое время мой ближайший друг Чинька.

Мы подъехали к дому на машине. Чинька выбежал, осмотрелся по сторонам и деловито направился за мной так, словно он бывал здесь неоднократно. А может, он со мной ничего не боялся. Чинька спокойно вошел в лифт. Так же, без эмоций, он восприпял наш подъем. Он привык двигаться с нами на машине, в лодке, чего же тут удивительного, коли машина-лифт повезла нас вверх? Выйдя из лифта, он безошибочно направился к нашей двери. Чутье не подвело его. Мы позвонили. Дверь открылась, и Жейка с радостным воплем: «Ур-р-ра!.. Чинька!» — приняла дорогого гостя. Чинька даже засмущался. Он степенно вошел, не волнуясь и не церемонясь, хотя издавна был приучен, что в комнату входить нельзя. Но чего уж тут раздумывать, если здесь повсюду пахнет его хозяином и тот сам приглашает не смущаться.

Он ознакомился с обстановкой и остался доволен. Глаза его сияли. Он охотно играл с Жейкой, был с нею обходителен, а как только Жейка занялась своими делами, Чинька лег у порога и свесил язык. В квартире ему было жар-ковато.

Он еще не раз побывал у нас в городской квартире, и это ему очень нравилось. Чинька воспринимал эти поездки как знак особого к нему доверия и расположения.

Собеседники

Лида была на веранде. Вдруг Чинька залаял. Однако как-то по-особенному. Гавкнет коротко и призывно, а потом подвоет. Получалось у него что-то вроде: «Гау-у-у! Гау-у-у!» Помолчит и опять требовательно, настойчиво и возбужденно: «Гау-у-у!»

«Ничего не понимаю, — подумала Лида, — почему Чинька просится на охоту?..» И Лида через некоторое время вышла на улицу.

А у калитки, напротив Чинькиной будки, Александр Иванович и я оживленно разговаривали об охоте. Тесть рассказывал, как когда-то, давным-давно, на озере Ханка он охотился на уток и набил их тьму-тьмущую! Особенно образно он живописал перелеты утки лысухи — «болотной курицы».

— Несется, — говорил он, — стая лысух на вечерней зорьке и застит красное солнце. В небе только огненные блики-всполохи от трепета крыльев. И целиться не надо, направил ствол вверх и стреляй!..

Я не люблю лысух и в свою очередь не без насмешки рассказывал, как там же, на Ханке, Лида общипывала лысуху, с сомнением разглядывая ее. Уж больно эта самая «болотная курица» похожа на обыкновенную ворону. Такое же черное оперение, такой же заостренный клюв… Только лапы немного успокоили Лиду. Все-таки перепончатые, утиные. Однако когда сварили суп, есть его жена отказалась.