Чинить живых - [10]
Гулон и Молларе предстали перед научной ассамблеей и перечислили признаки, совокупность которых они назвали «закоматозным состоянием», или «терминальной комой»; они подробно описали состояние многочисленных пациентов, у которых сердечная и дыхательная функции поддерживались чисто механически, но мозговая деятельность прекратилась, — пациентов, которые без современной аппаратуры и новейшей реанимационной методики питания мозга точно стали бы жертвами сердечной смерти; оба профессора установили, что эволюция реанимации изменила расклад сил в медицине; оба заявили, что последние достижения науки вынуждают их дать новое определение самому понятию смерть, в связи с чем они взяли на себя труд донести до общественности следующее, жест немыслимой смелости — ведь он затрагивал и философию, и теологию: новое определение смерти позволяет изымать органы у одного человека и пересаживать их другому.
За выступлением Гулона и Молларе на конгрессе последовала публикация в «Неврологическом журнале»; так появилась фундаментальная статья, описывающая двадцать три случая терминальной комы: тут самое время припомнить книги, выстроившиеся на полках в кабинете у Револя, в частности номер журнала за 1959 год, и догадаться, что речь идёт именно о том номере, где была опубликована статья о коме; Револь разыскал этот документ на иБэй-дот-ком и, не торгуясь, согласился выложить за него приличную сумму; заветный экземпляр периодического издания врач заполучил в ноябре на станции «Лозер — Политехнический институт», линия «В» поездов RER:[27] он долго мёрз на холодной платформе, ожидая продавца, оказавшегося крошечной пожилой дамой в шляпке-тюрбане цвета топаза; семеня, она подошла к Револю, взяла у него наличные, открыла огромную хозяйственную сумку в шотландскую клетку… и попыталась сбежать, надеясь надуть покупателя и не отдать журнал.
Револь снова уставился на монитор, ещё раз убедился в правоте своего диагноза, закрыл, затем снова открыл глаза и, словно что-то внезапно решив, поднялся; часы показывали 11:40, когда мужчина позвонил в приёмное отделение; трубку взяла Корделия Аул; Револь спросил, знает ли о случившемся семья Симона Лимбра, и молодая женщина ответила: да, жандармерия связалась с его матерью — сейчас она, наверное, уже в дороге.
Марианна Лимбр вошла через центральный вход и тут же направилась к массивной стойке, за которой, глядя в мониторы и тихо переговариваясь, дежурили две медсестры в зелёных халатах. Одна из них, с чёрными волосами, заплетёнными в толстую, переброшенную через плечо косу, подняла голову и кивнула Марианне: добрый день! Та ответила не сразу: она не знала, в какое отделение идти, — в службу ли неотложной помощи, в реанимацию, в травматологию, в хирургию, в нейробиологию; она никак не могла осилить перечень этих отделений, красовавшийся на большом настенном щите, словно буквы, слова, строчки вдруг взбесились и зачем-то вздумали перемешаться, а ей никак не удавалось призвать их к порядку, наделить хоть каким-нибудь смыслом; наконец Марианна сумела выдавить из себя: Симон Лимбр. Прощу прощения? Женщина нахмурила брови, такие же густые и тёмные, сходящиеся у переносицы. Марианна собралась и сумела составить целую фразу; я ищу Симона Лимбра, это мой сын. А… Медсестра за стойкой склонилась к монитору, и кончик её косы скользнул по клавиатуре, словно кисть для китайской каллиграфии: как его фамилия? Лимбр: эл, и, эм, бэ, эр, Марианна произнесла слово по буквам, затем обернулась и рассеянно осмотрела больничный холл — высокий потолок огромного собора и пол, напоминающий лёд катка: акустика, холодный блеск, следы на гладкой поверхности — вкрапление массивных столбов; как здесь тихо и малолюдно; какой-то тип в домашнем халате и тапочках-вьетнамках, опираясь на костыль, бредёт к висящему на стене телефону; женщина в кресле-каталке, которое толкает мужчина, чья голова увенчана фетровой шляпой с задорным оранжевым пёрышком, современный Робин Гуд, неврастеник, — и где-то вдали, около кафетерия, рядом с дверьми, теряющимися в темноте коридора, собрались в кружок три медсестры в белых халатах, в руке по пластмассовому стаканчику: что-то я не вижу такой фамилии; когда его привезли? Брюнетка не отрывает глаз от монитора, продолжая щёлкать мышкой, сегодня утром, едва шепчет Марианна; женщина подняла голову: а, тогда, возможно, он в отделении неотложной помощи? Марианна, соглашаясь, прикрыла веки, а в это время медсестра встала, отбросила косу на спину и указала на лифты, притаившиеся в глубине холла, затем вам надо будет пройти по подземному переходу: так вы доберётесь до отделения неотложной помощи, не выходя на улицу, Марианна благодарит и снова пускается в путь.
Она снова задремала, когда зазвонил телефон; зарылась в бледные пушистые облака сновидений, куда настырно пытались проникнуть дневной свет и резкие синтетические голоса телегероев японского аниме; позже она примется искать некие знаки, подсказки — но всё напрасно: чем сильнее Марианна напрягала память, тем неуловимее становился сон; он растворялся, уплывал, и она не могла припомнить ничего существенного, что придало бы хоть какой-то смысл этому несчастному случаю, произошедшему где-то там, на грязной дороге, в тридцати километрах от неё, спящей, в тот самый миг, когда она бродила по тропам грёз; трубку взяла семилетняя Лу; она стремглав влетела в комнату, потому что страшно боялась пропустить что-нибудь интересное, даже самый крошечный эпизод мультфильма, который смотрела в гостиной; малышка просто положила телефон у уха матери и испарилась из спальни так же быстро, как появилась; голос из трубки вплетался в сновидения Марианны, он звучал всё громче и громче, этот настойчивый голос, и в итоге она разобрала слова: пожалуйста, ответьте: вы мать Симона Лимбра? Марианна села на постели, и в ту же секунду её мозг сковал липкий страх.
