Чико - [2]

Чико нагнул голову и высунул язык.

— Чико!

Высокий, нервный женский голос остановил Чико, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.

— Не делай этого, — сказала женщина Чико и помотала головой. — Нет.

Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил «нет» и отполз от дохлого таракана.

София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.

— Как ты мог… такое?

Он пожал плечами; ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.

— Я просто шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.

— Иди сюда, Чико, — позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он притулился головой к ее ноге, как могла бы притулиться собака, и София коснулась курчавых черных волос.

— Больно уж серьезно ты все воспринимаешь, — сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол. Ему нравилось их убивать; подбирать трупы было делом Софии. — Заткнись! — проревел он в стену Бриджеру — тот все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. — Принеси-ка пивка, — велел он.

— Возьми сам.

— Я сказал… принеси пива. — Он повернул голову и уставился на Софию глазами, грозившими уничтожить.

София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.

Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.

— Если мне придется встать с этого кресла, — спокойно сказал он, — ты крупно пожалеешь.

Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз, когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.

Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.

София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим, немым и полуслепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая. Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, было бы другое дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал. «Ты, ноль без палочки», — сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.

— И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! — фыркнул Саломон. — Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю, — небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!

София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.

— Скажи ему, чтоб перестал, — велел он Софии.

— Что перестал?

— Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще — чтоб перестал глазеть на меня.

— Чико тебе ничего плохого не делает.

— С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! — закричал Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. — Печет, — сказал он. — Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. — В последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно выдернули чеку. — К чертям собачьим! — заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.