Четыре письма о любви - [10]

Оставаясь с братом одна, Исабель шептала ему что-нибудь на ухо. Сначала это были просто пожелания «Поправляйся, Шон, поправляйся скорее!» или слова сожаления «Sean, ta aifeala orm», но по мере того как недели складывались в месяцы, ей стало казаться, что он никогда не поправится, и тогда в качестве своеобразной компенсации – жалкой компенсации! – она стала делиться с ним своими секретами.

Погожим и ясным сентябрьским днем Мьюрис Гор отвез дочь на Большую землю, чтобы записать в монастырскую школу-пансион в Голуэе, где она могла бы продолжить учебу. Исабель всегда знала, что когда-нибудь ей придется уехать, и все же, пока небольшой паро́м переваливался с волны на волну, а крошечные, огороженные каменными стенами поля удалялись, превращаясь в маячащее далеко за кормой бесформенное серое пятно на блестящей поверхности океана, она чувствовала себя изгнанницей. Сидя рядом с отцом на скамье у са́мого борта, где их то и дело окатывало солеными брызгами, она глядела на чаек, реявших над пенистой кильватерной струей, и, крепко сжимая ручку своего чемоданчика, гадала, поплывет он, если уронить его за борт, или пойдет ко дну. Тем временем отец, подкрепившись несколькими глотками из фляжки, лежавшей в кармане его куртки, решил предупредить ее насчет монахинь. Он говорил по-английски и ей велел делать то же.

– Ты ведь будешь послушной девочкой, Исси, правда? – сказал он. – Покажи им, на что ты способна. Пусть знают, что мы здесь тоже кое в чем разбираемся. В этой монастырской школе учатся девочки и из города, и из других графств, но ты будешь лучше и умнее их всех. – Тут он оглянулся назад, в сторону таявшего за кормой острова. – Помни, что мы не какие-нибудь отсталые, невежественные или тупые, Исси. У тебя есть способности. Я уверен, что ты станешь лучшей из лучших!

Исабель не смела даже поднять взгляд на отца. Эти слова она знала наизусть, так как и она, и ее одноклассники уже не раз слышали их в бесчисленном количестве вариантов в маленькой классной комнате с выкрашенными зеленой краской стенами, где на видном месте висела большая карта Ирландии. Гордость за свой остров и непреклонная вера в каждого, кто вырывался за пределы этого маленького мирка, всегда были его излюбленной темой, а сегодня – особенно. Исабель знала, и знала очень хорошо, что виски и поездка на Большую землю способны разжечь отцовское сердце пуще обычного. Язык у него уже немного заплетался, и она боялась, что каждую минуту он может подняться со скамьи и обратиться к остальным пассажирам с пламенной речью, снова и снова повторяя одно и то же, пока раскачивающаяся палуба парома не уйдет у него из-под ног и он не полетит в воду.

Отец вопросительно взглянул на нее, и Исабель машинально кивнула. Она, однако, заметила, что он ни разу не упомянул о ее брате. За все время, прошедшее с того дня, когда с Шоном случилось несчастье, Мьюрис Гор так и не пришел ни к каким определенным выводам. То, что произошло на каменистой площадке на дальней оконечности острова, – то, что лишило его единственного сына способности двигаться и говорить, – так и осталось для него одним из таинственных проявлений воли Божьей. В первые несколько дней он часто садился с Исабель в кухне, чтобы снова и снова выслушать ее рассказ о том, как она танцевала (как уже много раз до этого) на краю утеса и как Шон, разгорячившись, все ускорял и ускорял темп, а она старалась не отстать, кружась и подпрыгивая вместе с ветром, пока музыка неожиданно не оборвалась. Видимо, в ее рассказе недоставало чего-то существенного, какого-то ключа к разгадке, и в минуты слабости, совпадавшими у него с посещением паба, Мьюрис, не скрываясь, проливал слезы, оплакивая свое горе и свою неспособность постичь происшедшее. Одно время он считал, что это было наказанием за его тщеславие, за то, что он слишком гордился сыном – талантливым музыкантом, который теперь лежал, невнятно лопоча и пуская слюни, в лишенной музыки спальне, сквозь единственное окно которой лился внутрь лишь мерный шум моря. Быть может, думал иногда Мьюрис, случилось что-то еще – что-то такое, о чем Исабель умолчала. Бывало, в классе он подолгу смотрел на нее или следил из окна, как она идет домой. Исабель очень отличалась от других девочек. В ней была какая-то дикая, неукротимая красота, но Мьюрис воспринимал это как проявление гордости и независимости характера. Она вырастет упрямой, думал он подчас, – совсем как ее мать, в которой вспыльчивость и грубоватый здравый смысл сочетались в таких пропорциях, что он уже давно не пытался с ней спорить. Да ему это, пожалуй, и не пристало. В конце концов, на острове он был не последним человеком – директором школы, и ему, как считал сам Мьюрис, выпала нелегкая обязанность развивать, формировать и обтесывать сырые, грубые умы юных островитян. И ему это было вполне по силам, ведь он прочел больше книг, чем любой другой житель острова, не исключая и священника. Кроме того, Мьюрис умел читать по памяти состоящие из десятков и сотен строф поэмы, написанные на гаэльском ирландском. Нередко его звали на свадьбы и поминки, чтобы он прочел эти древние, исполненные мрачного очарования стихотворения, заставлявшие мужчин умолкать, а женщин плакать, и этой своей способностью он тоже гордился. Свою любовь к поэзии и к песням Мьюрис пытался передать детям и едва ли не сам научил Исабель и Шона играть на дальнем конце острова, поощряя полет их фантазии, но сейчас, сидя на скамье у борта парома, который, подпрыгивая на волнах, неспешно шел в Голуэй под безмятежно-сапфировыми сентябрьскими небесами, Мьюрис смотрел на дочь и чувствовал, как кровь приливает к его лицу от страха и гордости за то, какие плоды могло принести его воспитание. Он знал, что Исабель будет очень хороша собой. Уже сейчас у нее были необыкновенно красивые глаза и темные, густые волосы, а в том, как она с раннего детства ходила, высоко подняв голову, чувствовалась некая самодостаточность, отгороженность от мира. С ним, впрочем, Исабель всегда была вежлива. На любые его вопросы она отвечала несколькими точными словами, однако что-то в ее лице наполняло Мьюриса уверенностью, что его родная дочь полна тайн, проникнуть в которые он вряд ли когда-нибудь сумеет.