Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [26]

– Вы много страдали, г. Кётлогон, с тех пор, как мы с вами встретились! – сказала маркиза, усаживаясь наконец, и устремляя на него внимательный взор, в котором проглядывало живое участие, хотя его выражение было отлично от безыскусной и нежной заботы её подруги.

Этот двойной взгляд, это двойное участие не замедлили также его поразить.

Он чувствовал вследствие этого весьма различные впечатления, до такой степени различные, что он несколько раз, отвечая маркизе, обращался вдруг взором к фрейлине какою-то силою притяжения и инстинктивной симпатии.

После того как она с таким почетом увернулась от предупредительной любезности Людовика XIV, девица Бовё пользовалась особенной любовью маркизы, последняя сделала её своей неразлучной подругой и поверенной большей части своих секретов.

Не станем однако увеличивать настоящее значение этого слова. Маркиза де Монтеспан имела весьма вспыльчивый, надменный, повелевающий характер, но в глубине её души хранилась безусловная жестокость и решительный эгоизм.

Общее правило, что в каждом её плане проглядывал какой-нибудь интерес, и известно, что, благодаря этой системе, она довольно хорошо устроила свои дела и выдвинула вперед, как себя, так и всех своих близких.

Она желала знакомства с девицей Бовё, потому что оценила её прямой, великодушный характер, неспособный ни на какую измену, а также и потому, что ей необходимо было иметь кого-нибудь чтоб излить всю горечь своей переполненной души, не опасаясь нескромности и злых перетолкований. Нет на свете раздраженного ума, который бы не чувствовал той же самой потребности в сообщении.

Но маркиза, даже в своих самых пылких объяснениях, не была женщиной, способной дать волю своему сердцу в излияниях; если же она иногда и выказывала мрачную озабоченность, то это случалось только, как мы это увидим позднее, в пароксизме гнева или мести.

Но, с другой стороны, достоверно также, что выздоравливающий, так ясно выразивший в лихорадочном бреду душевную тоску, которую ему причинила одна встреченная им женщина в ту минуту, когда она выходила однажды ночью, со всеми мерами утонченной предосторожности, из дома человека, промышлявшего темными, неясными гаданиями и подозрительными снадобьями, плохо скрывал самое смутное и неопределенное принуждение, встретившись снова с ней лицом к лицу в дружеском разговоре. Уступая увлечению своей откровенности, он охотно задал бы ей вопрос, чтоб узнать, зачем она ходила к Жаку Дешо, дабы поговорить с ней без всяких обиняков и узнать ту почву, на которой он находился. Но с другой стороны, он помнил увещевания нищего с длинной бородой, которому он обещал хранить в молчании всё, касающееся до этого дела.

Решившись, следовательно, быть только наблюдателем и понимая, что подобный совет не мог быть внушён ему нищим из-за одного пустого участия, он ответил ей тем же тоном, которым она начала разговор:

– Да, сударыня, кажется, что я был очень болен.

– Мы это знали и, видя вас в ту минуту, когда на вашем лице уже отпечатлелся признак этого кризиса, я ждала, – точно так же, и Mademoiselle Бовё, – случая, чтоб засвидетельствовать вам то участие, которое мы принимали, ровно как и все наши молодые красавицы Версаля, в вашей болезни.

– Как! mesdames, я мог внушить такое сильное к себе участие?.. В самом деле, позвольте мне верить, что ваша благосклонность сильно преувеличивает действительность.

– Но вовсе нет, молодой человек, да отчего же вы не хотите мне верить?

– Ах? потому что, за исключением двух храбрых друзей, которых я имею при дворе, я имею печальное основание предполагать, что никто там не заботится обо мне, и что меня там никогда и не знали или более не знают!

– Вот именно потому то, что я хорошо знала, что вы составите себе это ложное понятие, я и хотела непременно приехать к вам, чтоб вас в этом разубедить… чтоб вас подкрепить… чтоб вам помочь… потому что я также страдаю, – сказала она, подавляя тяжелый вздох, – а причина наших огорчений одна и та же.

– Ах! наконец то, – сказал он, постепенно оживлялась, – меня просветят, мне скажут правду, уведомят меня о степени моего несчастия. Говорите, сударыня, говорите!

Девица Бовё обратила на маркизу взгляд, исполненный красноречивой мольбы, просивший ее, напротив, не увеличивать рану этого благородного, но уязвленного сердца.

Ален понял этот немой разговор:

– О, Mademoiselle, – сказал он молодой девушке; – вы – ангел доброты, я вас понимаю и благодарю вас. Вы столь же сострадательны, как и прекрасны, но я так страдаю! Я испытываю резкое удовольствие узнать, подробно про свое несчастье. Запертый здесь, замкнутый вдали от всех, я знаю только то, что по какой-то ложной жалости мои самые близкие друзья меня обманывают и не осмеливаются мне открыть то, что, вероятно, уже все знают. Так что вы, маркиза, так как я внушил вам заботливость к себе, приведшую вас даже сюда, вы из милости скажете мне всю правду.

– Клянусь честью! – прошептала г-жа Монтеспан на ухо своей подруге. – Он мне раздирает сердце… Как можно изменять тому, кем так сильно любимы!

Ален притворился будто ничего не слышит, но кроме того, что все выздоравливающие всегда одарены очень тонким слухом, сама маркиза говорила далеко не так тихо, что бы он не мог разобрать её слов.