Четыре дня с Ильей Муромцем - [22]

Я схватил шлем Ильи Муромца и бегом помчался к реке. Зачерпнув воды, я понес шлем перед собой двумя руками, стараясь не расплескать воду. Вдруг за кустами что-то мелькнуло. Но поскольку я весь был занят тем, чтобы не запнуться о валежину или корень, и смотрел больше под ноги, то не смог толком рассмотреть, что именно мелькнуло. Мне показалось, что это был пригнувшийся человек, одетый во что-то рыжее с белым. Но, возможно, мне только это показалось. Я громко спросил: «Кто тут?». Но никто не откликнулся. Не шевельнулась ни одна веточка. И я, успокоившись, понес шлем с водой дальше.

Забрав его у меня, Илья Иванович приблизился к оленухе, подсунул ей воду почти к самой морде и стал тихонько посвистывать, как делают, когда поят коней. Но самка не стала пить. Она поднялась на ноги, постояла минуту-другую и, шатаясь, побрела меж деревьев по направлению к речке. Олененок направился вслед за ней.

— Ничего, оклемается! — сказал довольный Илья Муромец. — Речка близко, дойдет. А напьется, жить будет.

Он выплеснул воду, и мы, сев на коней, поехали дальше. Я так и не сказал Илье Ивановичу о промелькнувшей в кустах человеческой фигуре. Зачем? Ведь это мог быть совсем и не человек, а какое-нибудь животное. А если даже и человек, то что из этого? Мало ли людей ходит по лесу? И грибники, и охотники.

К вечеру дорога вывела нас к полю с копнами уже убранного хлеба, за которыми виднелась деревня. Эти копны были очень хитро устроены: несколько снопов стояли вплотную друг к другу колосьями вверх, а на них, словно шапка, был надет еще один сноп, но уже колосьями вниз. Получался как бы шалашик конической формы, хорошо защищавший зерно в колосьях от дождя, птиц и мышей.

— Что это? Как называется? — спросил я Илью Ивановича, показывая на одну из таких копен.

— Суслоны, — рассеянно ответил он, вглядываясь в приближавшееся село. — Вот оно, Кричное! Добрались. Никак у Кузьмы баня топится. В самый раз подгадали!

Я тоже стал смотреть в ту сторону. От деревни тянуло запахом дыма и печеного хлеба. Справа от нас высился холм с небольшой крепостью. Как и капище Ратибора, она была сделана из вкопанных в землю бревен с остро затесанными вершинками. От крепости влево тянулся улицей двойной ряд домов. За ней, между крышами и деревьями, проглядывала серебристая река — один из притоков Оки.

Здесь, как оказалось, Илью Ивановича тоже все знали. Едва мы въехали через проулок на главную улицу, как босоногие ребятишки, скакавшие верхом на хворостинах, помчались вдоль домов с криками:

— Муромец приехал!

Из дверей рубленых изб стал появляться люд — мужчины и женщины, старики и старухи низко кланялись Илье Ивановичу, приветливо улыбались и, проводив нас поклоном, возвращались к своим делам. Илья Иванович, довольный, поглаживал бороду, щурился, улыбаясь, и отвечал на все без исключения приветствия. Видно было, что он рад этому месту, шумливо скачущим вокруг ребятишкам и тому уважению и сердечности, с которыми приветствовали его здешние жители.

У пятой или четвертой по счету избы, с крошечными, высоко расположенными оконцами, Илья Иванович свернул в проезд между огородами, и мы стали спускаться к реке. Здесь, у низкого, сильно закопченного строения, в котором кто-то постукивал молотком по железу, Илья Муромец спешился.

— Эй, Кузьма, чего гостей не встречаешь?

Стук молотка прекратился, и из широкого проема в стене кузницы показался худощавый, но мускулистый, голый до пояса человек в кожаном фартуке. Тронутые сединой волосы были схвачены узеньким ремешком через лоб. Я догадался, что это и есть знаменитый кузнец, к которому мы ехали. Кузнец и Илья Иванович обнялись.

— Вот и опять свиделись! — гудел Муромец басом. — А ты, говорят, от хвори какой-то едва не помер?

— Я-то жив, а вот Даны моей не стало. Вдвоем теперь с дочкой хозяйствуем, — ответил кузнец, надевая рубашку.

Кузнец

Подворье кузнеца Кузьмы стояло на пологом спуске к реке. Кроме бревенчатого жилья и маленького огорода с грядками и тремя яблонями, здесь были хлев, кузница и низенькая банька, приткнувшаяся к плетню у самой реки. Илья Иванович, Кузьма, а вслед за ними и я, ведя за уздечки коней, вернулись проулком на главную улицу, обогнули дом и остановились перед тесовыми низенькими воротами. Это были, как успел я понять, не пиленые, а именно тесанные топором доски, не слишком ровные, но зато прибитые крупными гвоздями с коваными, большими шляпками.

Хозяин широко распахнул ворота, и мы вошли на небольшой, чисто подметенный двор. С левой стороны его было жилище, справа — сарай с навесом, а прямо перед нами чернели низкие открытые двери хлева для коровы и лошади. Под навесом стояла одноосная телега с поднятыми вверх оглоблями, на деревянных подкладках лежали перевернутые вверх полозьями сани.

Все это я рассмотрел, пока расседлывал Орлика и Чубарого. Не зная, куда положить седла, я оглянулся. Позади, на самой середине двора, стояла девчонка в белом длинном платье-рубашке. Она, видимо, стояла здесь уже давно, наблюдала, как я расседлывал лошадей, а потому молча показала рукой на деревянные колышки, вбитые в стену под навесом. Я понял, что сбрую можно повесить на них. Но куда положить седла? И опять девчонка, мотнув двумя светлыми косичками, показала мне на опрокинутые сани. Я кинул на них тяжелое седло Чубарого и нагнулся, чтобы поднять седло Орлика. А когда повернулся к саням, первое седло лежало уже не кое-как брошенным мною, а повернутым войлочными потниками вверх, чтобы они лучше могли просохнуть. И когда только эта девчонка успела его поправить?