Четыре дня - [3]

- Ешь, пожалуйста, уже два раза подогревают тебе завтрак, -- и когда доктор попробовал рассердиться, она сказала умоляющим голосом, которого он особенно боялся: -- Как тебе не стыдно говорить людям, поневоле живущим в твоем доме, вещи, которые им тяжело слушать. Неужели ты не понимаешь...

Верхотурский поднял голову, поглядел на Марью Андреевну, а Коля крикнул:

- Стыдно, стыдно! -- и, схватив книгу, выбежал из столовой.

Доктор поднес руки к вискам и, обращаясь к Верхотурскому, сказал:

- Вот, в собственной семье...

После завтрака доктор надел на рукав перевязь с красным крестом и собрался на визиты.

- Не могу сидеть минуты без дела, -- сказал он, -- в любые бомбардировки хожу к больным и черт меня не берет.

В коридоре он долго внушал Поле, что разговаривать с больными следует, держа дверь запертой на цепочку, и прежде чем впустить кого-нибудь, нужно позвать Марью Андреевну.

- Ты говори: "Я без хозяйки никого не впущу" -- понимаешь ты?

- Та понимаю, боже ж мий, чи я зовсим дурная? -- отвечала Поля.

- Никто не говорит, что ты зовсим дурная, а я только объясняю, чтобы ты хорошенько все поняла: кто бы ни просил впустить его, что бы он ни говорил, ты отвечай: "Я без хозяйки никого не впущу". И сейчас же иди за Марьей Андреевной, понимаешь?

Поля молчала, и доктор сердито спрашивал:

- Чего же ты молчишь, неужели не понимаешь? Все сидевшие в столовой молча слушали этот разговор, но когда доктор снова начал объяснять про цепочку, Марья Андреевна крикнула отчаянным

голосом:

- Ты перестанешь мучить эту несчастную, ведь ты доведешь меня до буйного помешательства!

- Ну и семейка! -- крикнул из коридора доктор и захлопнул дверь.

Марья Андреевна сразу же успокоилась и сказала, что Москвину следует надеть докторские брюки, ибо в галифе он выглядит подозрительно.

-- Но вообще можете не беспокоиться, - с гордостью проговорила она, --доктор настолько уважаем, что никто не осмелится прийти с обыском в нашу квартиру.

Она ушла хлопотать по хозяйству, а Верхотурский и военкомы остались в столовой.

-- Помыть, что ли, посуду, скука смертная, -- сказал Москвин и, пощупав свой живот, покачал головой.

Факторович икнул и заговорил плачущим голосом:

-- Товарищи, я здесь с ума сойду. Я задыхаюсь в этой обстановке. Я ведь сам жил в такой семейке, у своего папаши, мне эта механика известна.

-- Брось, -- сказал Москвин, -- подумаешь, обстановка, ты бы посмотрел на моего папаню, когда он в получку возвращался.

-- А я вот полежу на этом роскошном диване, -- сказал Верхотурский и улегся, подкладывая под затылок подушечки.

Он взял одну подушку в руки и принялся разглядывать ее. На черном бархате была вышита бисером яркая бабочка, сотни разноцветных бисеринок переливались в сложном и тонком узоре, составлявшем расцветку крыльев.

Верхотурский ковырнул пальцем вышивку, потер ладонью бабочкины глаза, сделанные из круглых красных пуговичек, и задумчиво сказал:

-- Ну-ну, доложу я вам...

Потом он положил подушечку себе на живот и довольно закряхтел.

-- Пойдем на склад Опродкомарма, поиграем в шахматишки, -- предложил Факторович.

-- Только не турнирную, а любительскую, -- ответил Москвин.

-- Т-рус.

-- Я, знаешь, боюсь тебя в один день доконать, у тебя еще рана откроется от огорчеиья.

-- Не бойся за мою рану, товарищ

Как только они начинали говорить о шахматах, между ними устанавливался этот мальчишеский, сварливый тон. Это повелось еще с того времени, когда они лежали в полевом госпитале и сестра милосердия, глядя на их бумажные лица и прислушиваясь к их слабым голосам, едва слышным сквозь гул орудий, пугалась -- ей казалось, что раненые военкомы сошли с ума.

Вдруг с улицы раздался шум, крики. Толкая друг друга, они побежали к окну.

Через площадь мчался толстый лысый человечек, а за ним, придерживая рукой шашку, гнался высокий и тощий польский солдат. Лысый человек бежал молча, он бодал воздух своей круглой головой, точно проламывал себе дорогу, а серовато-синий солдат мерно перебирал ногами и делал это так неохотно, точно верблюд, которого гонят палкой.

- Стуй, стуй, пся крев! - кричал солдат.

Но "пся крев" и не думал останавливаться Вот он в последний раз повел шеей, боднул невидимое препятствие и скрылся за железной калиткой. И тотчас вслед за ним во двор вбежал тощий ленивый верблюд.

Площадь вдруг опустела, и три человека, стоя у окна, долго молчали.

-- Догонит, сукин кот, -- шепотом сказал Москвин.

-- Как много камней, -- точно силясь понять что-то, проговорил Факторович.

А Верхотурский молчал, поглаживая подушечку, которую машинально захватил, вскочив с дивана.

Из калитки вышел солдат, держа за шнурки два желтых ботинка. Он оглянулся, точно собираясь ступить в воду, и пошел через площадь. И как только солдат побрел, помахивая ботинками, на площадь выбежал лысый толстяк.

- Пани, пани, мои буты! -- кричал он, всплескивая руками и приплясывая вокруг солдата. Его ноги в светлых носках еле касались земли, и было похоже, что человек танцует какой-то веселый, задорный танец. Солдат пошел быстрее, но толстяк не отставал от него.

-- Пани, мои буты! -- орал он и старался вырвать ботинки, но солдат, сердито закричав, метко лягнул его по заду. Он шел быстрыми шагами, худой, небритый, подняв ботинки над головой, а маленький толстяк в светлых носках прыгал возле него и пронзительно кричал.