Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - [51]

Она приняла цветок из Жениных рук, но этот жест ровным счетом не значил ничего, кроме элементарной вежливости. Цветок был обалденный, но совсем не пах. Дамский кейс она ему, естественно, не отдала, и, отягощенная еще и букетом, Маша могла не брать Женьку под руку.

Он пока упрямо делал вид, что не замечает, что в Москву из Петербурга вернулась совсем иная Маша. Лишь однажды он позволил себе не слишком жесткий наезд, когда на его вопрос, почему она сбежала так неожиданно из Москвы, Маша ответила:

– Я ездила навестить друга. Мы давно не виделись.

Женька подозрительно скосил глаза в ее сторону:

– Соскучился?

– Соскучился. И я тоже.

– Настолько, что, бросив школу, помчалась в Петербург?

– Вот именно. У него был день рождения в пятницу, и я не могла пропустить.

– День рожденья удался?

– Давно так не веселилась.

Маша врала не останавливаясь. Ее прорвало. Она поражалась самой себе. Ну и что? Если уж она решила свернуть все отношения, то сейчас как раз самый подходящий случай. Зато Женька, с его зашкальными принципами, поняв, с кем имеет дело, отстанет раз и навсегда. А ей, ей ничего этого не надо. Она ничего не забыла. И Эля все более чем освежила в памяти.

Женя прошел несколько шагов молча, прежде чем проговорил, чуть понизив голос, безапелляционно:

– Это все неправда. Ни к какому Георгию, ни на какой день рождения ты не ездила. Зачем врать? Глупо.

Только что так довольная собой и этой такой правдоподобной и такой полезной для нее, изобретенной на ходу легендой Маша теперь даже остановилась в толчее посреди платформы метро, не понимая источников Женькиной уверенности. От неожиданности она даже не зацепилась за произнесенное Монмартиком, невесть откуда добытое им имя – Георгий. Женя перевесил свою кожаную сумку на другое плечо и обнял Машу за талию, сдвигая с места:

– Побежали, баронесса Мюнхгаузен, поезд сейчас уйдет.

К Машиному дому они подошли вдвоем. Маша остановила Женьку у подъезда:

– Все, пока. Встретимся в школе.

Женька изобразил гримасу неодобрения.

– Ты меня гонишь? Домой ехать бесполезняк: только успею туда и уже обратно в школу. Тетради я еще вчера все набрал. А школа пока закрыта.

– Тогда жди здесь. Вон лавочка.

– А ты не покормишь меня завтраком? Я за двое суток на вокзале только один раз перекусывал.

– Ну, ты и нахал! Вон, зайди в кондитерскую напротив.

Женька кивнул на бархатно-бордовую орхидею в руках Маши:

– На это ушли мои последние сбережения.

О таксующем у Ленинградского вокзала «жигуленке» он дипломатично умолчал. Но, заметив Машино намерение открыть сумку, быстро добавил:

– У тебя не возьму. Не альфонсируй меня.

– А есть, значит, из рук хозяйки ты можешь? Это тебе твои принципы позволяют?

– Это сколько угодно. Вы в ответе за тех, кого приручили.

Машу вовсе не радовала перспектива вести Монмартика с утра пораньше к себе домой. Дай бог еще, если папа уже ушел на работу. Но Монмартик, поросенок… как же от него отвязаться?

– Черт с тобой. Но, чур, вести себя пристойно.

– Вы жутко любезны. Когда Монмартик вел себя непристойно?

Но уже в лифте Женька предпринял новую попытку поцеловать Машу. Она поспешно выставила вперед хрустящую упаковкой орхидею:

– Т-с-с, тише, цветок помнешь. А что ты делал два дня на вокзале?

Женя отмахнулся небрежно:

– Да так… Одну девчонку встречал, которая забыла сообщить номер поезда.

Маша посмотрела ему в глаза: не врет? Но промолчала.

Она не успела провернуть ключ в замочной впадине – дверь распахнулась, и за ней стоял уже одетый в плащ и шляпу отец. Ну, вот, чего боялись, на то и нарвались… Папа радостно схватил ее за плечи, чмокнул в щеку, подозрительно покосившись на орхидею и на долговязую тень у дочери за спиной:

– Привет, Ромео. Школу прогуливаем?

– Здравствуйте. Не-е. В школу успеваем. Обеспечивал личную охрану и доставку ценного груза.

– Привет, па. Я его завтракать привела. А то помрет ведь, в чем только душа держится?.. У нас сорок минут, не опоздаем.

Папа расспросил наспех о бабушке и убежал. Маша направила Монмартика опустошать холодильник, который и так за два последних дня никто не загружал, а сама забралась под душ. Женька пытался о чем-то рассказывать ей из-за закрытой двери, но шепелявое шипение душа перебивало его, и Маша все равно не могла слить в логическую струйку отдельные капли его фраз. Ручейки мокрого тепла пробегали, скользя по телу, отогревая его после зябкого утреннего морозца. Казалось, вместе с теплотой московского дома начало подтаивать что-то ледяное в ее душе. Ей уже было даже чуть-чуть жаль Монмартика, выловившего ее на вокзале с махрово-бордовой орхидеей и нарвавшегося на ее новое – старое «я»… Но эти «чуть-чуть» не могли уже повлиять на принятое решение. Хрупкие тепличные ростки их отношений, едва пробившиеся сквозь каменистую, бесплодную почву в самый канун назревающей зимы, попали под первые заморозки и обречены были погибнуть, не успев по-настоящему крепко вцепиться в землю. Ни о чем не стоит жалеть. Все, что НЕ делается, – все к лучшему.

Маша вырвалась из обволакивающих расслабляющих объятий утреннего душа, наскоро загнала оставшиеся прилипшие к коже капли под махру полотенца, брошенного тут же на край ванны, и накинула, перепоясавшись, халат. Женька вскочил при ее появлении. На стол были выставлены все жалкие достижения ревизии содержимого холодильника. В центре в узко-высокой кососрезанной вазе освещала стол орхидея. Женька указал на место возле себя. Рот его был набит.