Четыре четверти пути [Сборник] - [28]

Мы с ним встречались еще пару раз, говорили подолгу. Потом он куда-то уехал, потом на несколько дней пропал. Сроки жали уже нещадно. Наконец звонок: все, завтра встречаемся с тобой и работаем всю ночь. И назавтра «ушел в пике», как он сам говорил. Ждать уже было нельзя, эпизод сделали без него. Потом он пришел, страшно переживал, винился. И удивительно — ни я, ни Элем, который необязательности в работе не прощает, на него не обиделись. На него почему-то невозможно было всерьез обижаться — он все делал искренне. Не хитрил, не ловчил, а если отдавался чему-то, работе ли, страстям, — то от души и с размахом. И естественно, что наше знакомство на этом не кончилось.

Я не буду говорить об актере Высоцком, хотя видел, наверное, все его роли и в театре и в кино. Об этом писали много и точно.

Чем был вызван такой острый интерес Высоцкого к спорту? Не только тем, я думаю, что он был любопытен и жаден до жизни во всех ее проявлениях. Спорт ему был близок, он чувствовал его нутром. Сам характер его дарования был спортивен: стих мускулист, сжат, действие его стремительно, мысль упруга.

Многие деятели искусства трактуют свое пренебрежение к спорту с неких высоколобых, чуть ли не с идейных позиций, как к занятию низкому. Это клише, которое стало будто бы хорошим тоном, скрывает чаще всего некую внутреннюю вялость. Если это писатель, то писания его рассудочны и скучны, если режиссер — то построения его претенциозны и надуманны, а актеры у него какие-то замороженные.

Высоцкий мне напоминал бомбу с заведенным часовым механизмом, которая должна взорваться, но когда — не знал никто, а подчас и он сам. Но вот взрыв — но это лишь сигнал, стартовый выстрел. Далее Володя — спринтер в беге на длинную дистанцию: вот, кажется, все уже, невозможно держать такой темп, но приходит и второе, и третье, и десятое дыхание…

Я слушал и других бардов, их концерты на дому. Обычно через час начинаешь томиться — все уже ясно, ты имеешь четкий портрет и певца, и поэта, и музыканта, и человека. Высоцкий не отпускал тебя порой и три, и четыре часа. Ни магнитные пленки, ни телевидение не дают полного представления о том «сеансе магии», в который ты волей-неволей бывал вовлечен. Буквально на второй-третьей песне начиналась морока — все твои внутренние барьеры ломались, ты погружался в какое-то мощное поле и без попыток сопротивления, почти не выныривая, жил совершенно особой жизнью. Он делал с тобой, потрясенным, все, что хотел: заставлял хохотать, сжимал сердце, бередил душу.

Ты откликался на каждое слово, жил почти в том же напряжении, что и он. Некоторым становилось физически не по себе.

Тогда я почувствовал, а теперь, спустя годы, понял, что ничто, никакие умные слова, никакие красивые мелодии не войдут в тебя, не потрясут, не наполнят кислородом душу и ум, если не будет этой мороки искусства, этой беспощадной, захватывающей тебя власти художника. Музыканта ли, режиссера, писателя или живописца. Чтобы увлечь человека, надо как минимум самому быть увлеченным, а лучше «больным» предметом разговора. Иначе состоится светская беседа, для нервов необременительная. Не более.

Высоцкий, впрочем, мог быть и светским, да еще каким: он точно чувствовал людей и настроение компании, много шутил, очень смешно показывал или пародировал кого-нибудь, никогда на моей памяти не ломался, когда его просили петь. Особенно мне запомнился один из мартовских вечеров 1970 года — день рождения Ии Савиной. Гост, ей было немного, сидели очень тепло и, что называется, душевно. Володя был в ударе, пел часа три, но не подряд, а с перерывами, с разговорами, то включая, то выключая свое высокое напряжение. И опять была эта магия и страх, что у него вот-вот порвутся жилы, порвется голос. Он был как-то особенно возбужден и вскоре выяснилось почему: он придумал свою концепцию «Гамлета» и в конце вечера начал очень увлеченно и подробно ее рассказывать, — это был моноспектакль. Краем глаза я отметил, что кто-то пишет на магнитофон, но кто — сейчас не помню. Рассказ был долгий, час поздний, стол начал разбиваться на фракции, а потом и редеть. Володя прощался, почти не прерывая рассказа, и продолжал свой монолог на той же высокой ноте озарения. Видно было, что этот будущий спектакль главное его дело. На вопрос «когда?» он усмехнулся: придумать-то придумал, но теперь предстоит самое сложное — убедить Юрия Петровича, что придумал это сам Юрий Петрович. Только тогда он увлечется постановкой.

Мы договорились работать этой ночью, куда-то ехать, однако сильно пересидели всех гостей и вышли на улицу в четвертом часу. Помню долгое ожидание такси и долгую поездку через всю ночную заснеженную Москву. Говорили о спорте, о сценарии, Володя сказал, что тоже пишет сценарий, — судя по его рассказу, это должен был быть весьма хитроумный психологический детектив, действие которого происходит в поезде, — он был увлечен им так же, как и песнями, которые тогда у него были в работе. Они еще не сложились в стихи, ясна была лишь их концепция, которую он и излагал сжатой прозой. Один такой замысел ему самому очень нравился, — на ту же тему, что и песня Ножкина «А на кладбище все спокойненько…», впрочем, и песня почти готова. Снова заговорили о Таганке, о знакомых актерах. Внезапно он погрустнел, замолчал и отвернулся к окну машины. Устал, решил я, мыслимое ли это дело быть в таком напряжении столько часов.