Четвертый Рим - [23]

- Постойте! - воскликнул Иван. - А ведь я недавно видел такую гражданку: и лицо у нее было хищное, и щеголяла она именно в темно-зеленом платье...

- Не может быть?!

- Честное комсомольское!

- Ну, значит, доигралась матушка-Россия, не сегодня-завтра начнется покос гражданского населения!.. Я ее, Наглую Смерть то есть, видел еще в августе четырнадцатого года, а в скором времени, как известно, рухнула романовская империя и погребла под своими обломками бесчисленное множество идиотов.

Праздников как-то осунулся и сказал:

- Если такая угроза замаячила на политическом горизонте, то надо, Александр Эмильевич, что-то делать. Ведь надо же что-то делать?!

- Ничего не надо делать.

- Как, вообще ничего?!

- Вообще ничего. То есть надо делать все, что человеку завещано от природы: трудиться, любить, детей воспитывать, вкусно кушать и сладко пить, а главное - с утра до вечера радоваться великому счастью личного бытия. Те же, кто что-то делают, например, образуют политические партии ради воплощения вредных грез, стреляют в правительственных чиновников и так далее, суть в той или иной степени сумасшедшие и подлежат принудительному лечению. А знаете почему? Потому что самая распрекрасная революция не в состоянии сделать человека счастливее, чем он есть. Впрочем, я, кажется, повторяюсь... Так вот, молодой человек, ничего не нужно делать, за это вам еще люди спасибо скажут. Памятник не поставят, это привилегия сумасшедших, а сердечное спасибо скажут, ибо бездеятельность - благодеяние и самый значительный вклад в историю. Тем более что еще неизвестно, как она, то есть бездеятельность, отзовется, Христос ничего не делал, а землю перевернул...

Ваня Праздников тяжело вздохнул носом и засмотрелся куда-то сквозь сумерки чердака.

12

Когда Зверюков прознал об исчезновении Свиридонова, ему сразу пришло на мысль: несомненно, что тот был как-то связан с вредителем Скобликовым, его пособником Праздниковым и еще, вероятно, с целой троцкистской организацией, которую поддели органы безопасности и, таким образом, вынудили подлецов заметать следы. Поскольку как минимум двое из этой шайки приходились на его ведомство, поскольку Зверюков и отчасти чувствовал себя виноватым за недостаточную бдительность перед лицом затаившегося врага и его понукало большевистское правосознание, он решил пособить чекистам, чего ради 30 апреля после обеда он отправился на квартиру к Свиридонову в Гендриков переулок.

Варвару Тимофеевну он застал в тихо-невменяемом состоянии. Она неподвижно сидела на диване, глядела в пол и на все вопросы Зверюкова, включая и заковыристые, отвечала, что-де супруг ее был внезапно командирован в Магнитогорск.

Сообразив, что толку от Варвары Тимофеевны не добиться, Зверюков несолоно хлебавши отправился восвояси, именно он потащился обратно в техникум, изучая дорогой то весомое подозрение, что старуха Свиридонова не в себе. В техникуме уже он отпер двумя ключами помещение партячейки, медленно сел за стол, разгреб беспорядочно валявшиеся бумаги, придвинул к себе телефонный аппарат, опять же медленно поднял трубку - и вдруг глубоко задумался, впав при этом в оцепенение, как если бы ему что-то пригрезилось наяву. А призадуматься было над чем: скоро пятнадцать лет должно было стукнуть советской власти, уже перемерли гофмейстеры высочайшего двора, значительные чины Охранного отделения, злостные философы и певцы романовской деспотии, между тем в стране развернулась такая неистовая политическая война, какой не отмечалось даже в самую кровавую, первую русскую революцию. Это Зверюкову казалось странным; несмотря на то что он безусловно принимал сталинскую теорию, толкующую о таком обострении классовой борьбы, которая находится в прямо пропорциональной зависимости от успехов социалистического строительства, ему все же казалось странным, что в державе развелась такая пропасть классового врага...

Удивляться тут, впрочем, было нечему: поскольку всякий Рим может существовать только в постоянном противоборстве, как только в непрестанном движении могут существовать космические тела, постольку ему всегда требуется действительный или вымышленный противник, в той или иной степени супостат. Первый Рим даже умудрился ввязаться в войну с парфянами, которые обитали за границами Ойкумены, история Рима византийского представляет собой одну нескончаемую оборону, в свою очередь, третий, московский Рим, если не прял с агрессивными и взбалмошными соседями, то воевал с собственным Новгородом, боярами, монастырями, раскольниками и особенно последовательно с крестьянством, которое от излишней мечтательности всегда было склонно к бесцельному мятежу. Таким образом, мир внутренний и мир внешний означал для Рима безвременную кончину, чего ради римляне боялись сколько-нибудь продолжительного замирения пуще разгромов, голода и чумы.

Четвертый Рим, несмотря на всемирность своей идеи, был обречен почти исключительно на внутреннюю войну по скудости материальных возможностей, глухой периферийности и чисто русскому домоседству. Причем война эта обещала быть непрерывной, или перманентной, как выражался Троцкий, единственный из вождей, кто ее откровенно пропагандировал и манил с настойчивостью прямо маниакальной, и, в сущности, убрали его не только за то, что он угрожал самодержавию Сталина, но и за то, что для большевика он был непозволительно откровенен. К сожалению, логика социалистического строительства такова, что переход от естественного строя жизни к искусственному строю жизни, основанному на мечте, действительно требует предельной концентрации власти, а та, в свою очередь, требует сильной личности, не обремененной понятиями о нравственности и праве, а эта, в свою очередь, вынуждена развязать нескончаемую войну за искоренение здравомыслящего человека, поскольку она неизбежно делает ставку на "воодушевленного дурака", которого нетрудно убедить в том, что полное и окончательное счастье не за горами, что так называемая классовая борьба есть нормальный способ существования и что ради исполнения завета двух немецких сочинителей многомиллионному русскому народу следует основательно пострадать. Следовательно, это не так и странно, что огромные массы простых людей, чуждых тщеславию и вообще какому бы то ни было сложному интересу, охотно поменяли мирное житие на осадное положение, которое повлек за собой большевистский эксперимент. С профессиональных борцов взятки, как говорится, гладки, эта публика, мыслящая сугубо религиозно, способна была удовлетвориться жертвой во имя любого этического или общественно-политического учения, поскольку они генетически были мучениками ради мученичества, какие у нас во множестве развелись со времен Аввакума Петрова, доказавшего, что мученичество ради мученичества может быть смыслом жизни, - а простой народ не щадил своей плоти, видно, по той причине, что просто так оно веселей. Ведь первый римский диктатор Сулла оставил в народе благодарные воспоминания, потому что он взбаламутил жизнь, пощипал состоятельные слои и потому что при нем римляне стали жить преимущественно бесплатной раздачей хлеба, а кроме того, блажному, неуравновешенному человеку, равно способному на благодеяние и злодейство, обычно кажется заманчивой строгая регламентация жизни, избавляющая от случайностей и невзгод, на какой, кстати заметить, держался восточный Рим; наконец, для марксистского посева трудно было отыскать более пригодную почву, чем российская глухомань, населенная бедовым и весьма странным народом, который ни во что не ставил материальные блага, традиционно исповедовал малоземные, отвлеченные идеалы и всегда был готов за что-нибудь пострадать. Да еще нужно принять в расчет такое обидное обстоятельство: почти во всем отставая от Запада как минимум на столетие, мы и в нравственном развитии значительно поотстали, правда, по-хорошему некоторым образом поотстали, то есть в то время как гражданин Европы давно выродился в скучную, мелкую, ограниченную, меркантильную личность, мы все еще находились в том нравственном состоянии, которое было характерно для европейца эпохи религиозных войн, когда итальянцы шли на костер за свои астрономические убеждения, французские писатели договаривались компанией утопиться, потому что их терзало людское несовершенство, а пэров Англии находили в стельку пьяными на лондонской мостовой; таким образом, русский народ пострадал за то, что он еще был слишком хорош для своей эпохи недаром, устремившись вперед, мы в конце концов оказались на задах исторического процесса. Да еще прибавим сюда веселящее чувство избранничества, чувство счастливчика-пионера, прокладывающего новые социально-экономические пути в пику бесправию и нищете остального мира, и, в общем, станет понятно, отчего русские люди соблазнились немецким учением о мечте.