Четвертый Рим - [13]

- Именно что простыл. Я, бабушка, выкупался сегодня.

- Вроде бы рано еще купаться.

- Да я не по своей воле в воду полез - как говорится, обстоятельства выше нас.

И вдруг Ване донельзя захотелось рассказать собеседнице про эти самые обстоятельства, начиная с того момента, когда ему пришла мысль о библиотеке в голове у Владимира Ильича; и выговориться нужно было хоть перед кем, и старушка уже показалась ему симпатичной, заслуживающей доверия, и, судя по смутно неодобрительному взгляду на большевиков, они, кажется, волей-неволей принадлежали к одной компании. Ваня помялся немного и все рассказал старухе. К концу рассказа он почувствовал сильный жар, во рту у него пересохло, и язык ворочался как чужой. Старуха, увидев, что Праздникову совсем нездоровится, вызвалась сбегать в аптеку за горчичниками и каким-нибудь жаропонижающим, наподобие аспирина; она погасила лампу и удалилась.

Оставшись один, он некоторое время смотрел в темноту, вонючую и густую, слушал непонятные шорохи, вздохи и думал о домовых. Потом перед глазами у него пошли огненные круги, тело как-то отвратительно полегчало, и он стал медленно засыпать; во сне его донимало что-то осязаемое, округлое, мучительно изменчивое и жгучее, как горчичник. Однако, проснувшись, он почувствовал себя лучше, и только в голове у него было неопрятно, словно там кто-нибудь насорил. За перегородкой голуби ворковали, сквозь дыру в кровле пробивался смуглый столб света, в котором парили бесчисленные пылинки, а старуха читала газету, сидя на табурете.

- Долго я спал? - справился у нее Ваня.

- Да уж шестой час на дворе, - последовало в ответ.

- Утра или вечера?

- Вечера.

- Во поспал!

- Да нет, я тебя несколько раз будила. И лекарства ты принимал, и клюквенный морс пил, и керосином я тебя мазала, потому что советская власть горчичники отменила.

- Керосином-то зачем?

- От простуды первое снадобье - керосин.

- Нет, а чего вы все-таки живете на чердаке? Как-то это действительно странно, не по-советски...

Старуха вздохнула и утерлась концом платка.

- Где же мне еще жить, - сказала она после этого, - если я нахожусь на нелегальном положении с Кровавого воскресенья, если я чистыми скрываюсь двадцать четыре года!

Праздников обомлел; что-нибудь с минуту он теребил свой нос, а затем спросил:

- От кого же вы скрываетесь, не пойму?!

- Сначала от Охранного отделения, а после от архаровцев из ЧК.

- Положим, я в данный момент тоже от чекистов скрываюсь, только мне нечего бояться, потому что совесть моя чиста.

- А мне есть чего бояться, потому что большевики убирают настоящих революционеров. Хотя и мне бояться нечего: на истинных врагов у них сейчас времени не хватает.

- Это кто же, по-вашему, настоящий революционер?

- Кто действует, сообразуясь с возможным, а не с тем, что желательно немецким профессорам.

- Что-то я вас, бабушка, не пойму.

Старуха опять вздохнула.

- Дело в том, - завела она, переходя на новый, строптивый тон, - что никакая я не Акимова, а знаменитая Фрума Фрумкина, - слыхал когда-нибудь про такую?

- Нет, кажется, не слыхал.

- Оно и понятно, потому что большевики терпеть не могут настоящих революционеров и нарочно замалчивают об их деятельности, чтобы легче было дурить народ.

Ваня сказал:

- Это прямо какая-то антисоветская агитация!

- Вот всегда у вас так, у большевиков: как только правда, то сразу не правда, а эта самая антисоветская агитация!

- Ну ладно, давайте дальше.

- Так вот перед тобой Фрума Мордуховна Фрумкина, знаменитая террористка, член Боевой организации социалистов-революционеров!

- Ну, тогда все понятно! - с облегчением сказал Ваня. - Понятно, откуда что берется, потому что эсеры - первые враги коммунистического учения.

- Первые враги коммунистического учения, - возразила Фрумкина, - как раз будут большевики, которые затеяли пролетарскую революцию в глубоко крестьянской стране, из-за чего вместо социализма у них получилась дикая чепуха. А эсеры - это была светлая молодежь, которая под лозунгом "В борьбе обретешь ты право свое" шла на подвиг, в каторгу, в казематы, на эшафот! Однако ты слушай дальше...

И Фрума Мордуховна рассказала Ване свою историю, которая опиралась на такие кардинальные обстоятельства... В 1903 году минская мещанка Фрумкина была арестована в Киеве за организацию подпольной типографии, в которой между тем не печаталось решительно ничего; при аресте она оказала бешеное сопротивление и пыталась пырнуть ножом жандармского офицера по фамилии Спиридович. Уже сидя в тюрьме, Фрумкина напросилась на допрос к генералу Новицкому, и, как только генерал начал записывать ее фальшивые показания, она бросилась на него, обхватила за голову и попыталась перерезать перочинным ножиком сонную артерию, но это не удалось. В результате Фрумкину сослали на каторгу в Зарентуй, откуда она сбежала и вдругорядь была арестована уже в Белокаменной, на представлении "Аиды" в Большом театре, при попытке покушения на московского градоначальника Рейнбота посредством дамского браунинга и пуль, отравленных синеродистым кали, каковая попытка также не удалась. В Бутырской тюрьме она с помощью одного одесского уркагана обзавелась револьвером и стреляла в тюремного начальника Багрецова, за что по совокупности преступлений и была приговорена к смертной казни через повешенье. Однако за день до казни, во время прогулки, ее подменила ненормальная уголовница из галицейских евреек, даже не то чтобы разительно похожая на нее; уголовницу и казнили, а Фрумкина в 1909 году вышла на волю и сразу попала в Мариинскую больницу для бедных, так как у нее открылся тяжелый душевный недуг. По частичном выздоровлении она эмигрировала в Швейцарию, весной семнадцатого года, после февральского переворота, вернулась в Россию, готовила покушение на князя Львова, потом на Урицкого и в конце концов отправилась на жительство в город Дмитров. Когда же в двадцать втором году прошли процессы над партией социалистов-революционеров, Фрумкина переехала в Москву, так как она считала, что надежнее всего будет укрыться под самым носом у архаровцев из ЧК.