Четвёртый круг - [49]

Сара выглядела сконфуженной, когда выключала камеру, спрятав затем ее в небольшую сумочку, которую положила вместе с кассетой из магнитофона на ночной столик, явно с намерением забрать их утром с собой. Преступник всегда стремится уничтожить следы преступления. Однако один след невозможно было уничтожить сразу. Хотя Сара уже укрыла меня, глядя при этом как-то в сторону, с определенным выражением вины на лице, — под тонким покрывалом еще долго было видно возбуждение, с которым я никакой силой воли совладать не мог.

Сара, очевидно, более ничего не собиралась предпринимать. Она села на стул, который предварительно немного отодвинула от кровати, будто желая как можно больше отдалиться от меня, и углубилась в одну из своих книг с совершенно спокойным и безмятежным выражением лица — сиделка, которая добросовестно позаботилась обо всех нуждах больного, и теперь может посвятить какое-то время себе.

Меня не столько расстроило то, что она оставила меня с неутоленным желанием, на вершине возбуждения, в которое сама привела, — хотя, разумеется, это состояние создавало некоторый дискомфорт, — как рассердила полная моя неспособность в таких условиях сосредоточиться на том, к чему я точно так же приблизился на шаг, словно и тут мне было запрещено подняться на последнюю ступеньку, которая еще отделяла меня от верха, от горной равнины света.

Ощущение двойного расстройства, умноженного неудовлетворения долго не исчезало — я провел всю ночь в беспокойных сновидениях, часто пробуждаясь, но тут же убегая обратно в сон, стоило только увидеть возле кровати неподвижную фигуру Сары, без устали скромно склонявшуюся над книгой.

Когда я проснулся утром, необычно поздно и вспотевший сильнее, чем всегда, возле меня была Бренда. Она, как всегда, многословно, известила меня сначала о том, что ее младший сын простудился, потому что вчера не переодел мокрые носки после игры в футбол на снегу, несмотря на ее неоднократные напоминания, и теперь не может идти в школу, «но такова уж нынешняя молодежь, совсем распущенная, потому что матери работают с утра до ночи, а отцы в основном болтаются по пабам»; затем об объявленном подорожании чая «Липтон» на целых двадцать пенсов за пачку, что навело ее на мрачные размышления о крахе британской экономики, если и далее мы будем попустительствовать этим ненормальным эгоистам из Европейского Сообщества, «которые никогда не поймут особый островной дух, как об этом Мэгги твердит уже несколько лет, но никто больше не слушает женский голос разума». И так далее.

Уже минул полдень, когда я узнал из одной ее случайной фразы, среди дифирамбов обществам по наблюдению за птицами, «таким типично английским», что в вечернюю смену выйдет Мэри, «чей муж дослужился даже до заместителя главы местного филиала, потому что привез с Фолклендов, конечно незаконно, отличный армейский бинокль, в который недавно видел настоящего златоголового дятла, столь редкого в этих краях, правда, из-за сильного волнения не сумел его сфотографировать, а теперь злые языки говорят, что именно златоголовый, а не какой-нибудь другой привиделся ему потому, что это цвет того самого дешевого шотландского бренди, как его там, хотя хорошо известно, что Артур стал настоящим трезвенником; говорят, правда, в молодости он был не прочь приложиться к бутылке и поразвратничать, но с тех пор как встретил Мэри, совсем изменился. Везет же некоторым женщинам, не то что мне…»

Итак, сегодня ночью Сара опять дежурит.

* * *

Она был точна, как всегда. Появилась за несколько минут до 22.00, обменявшись несколькими фразами с Мэри о моем состоянии, которое (по крайней мере, по мнению Мэри) было совершенно обычным, что означало — я действительно стал полным кретином, чьи страхи и печали даже и теми, кто меня знают и не имеют никаких задних мыслей, могут быть истолкованы как покой и довольство.

Я притворился, что сплю, но даже будь я в коме, Сара уже не отказалась бы от своего замысла. В этот раз колебаний не было. Я слышал, как она возится с видеомагнитофоном, а потом садится на край постели, взяв меня за руку и легонько похлопав по ней, словно успокаивает ребенка, которому нужно сделать укол: «Ну-ну, будет немножко больно, но это для твоего же блага». Это быстрее заставило меня открыть глаза, чем если бы она стала меня трясти.

Фильм уже начался — вчерашняя любовная игра заполнила экран, а я почему-то силился обуздать новое возбуждение. Сара сидела неподвижно, и по нескольким быстрым взглядам на нее мне показалось, что она в некой нерешительности и смущении. Во всяком случае, она ничего не предпринимала и вовсе не пускалась в новую игру. Когда пленка дошла до того места, где события прошлой ночью прервались, картина внезапно изменилась. Это опять была моя комната, но теперь на переднем плане находилась Сара, а я спал позади нее. Это, наверное, было снято где-то на рассвете. А потом, вместо бормотания и недосказанных обрывков, начался рассказ. Сара сняла его не только потому, что так ей легче было высказаться, но из-за очевидного удовольствия видеть себя на экране. Вместо того чтобы быть заплаканной зрительницей «Касабланки», она получила возможность участвовать в фильме. А роль Рика была, ясное дело, предназначена мне. Как бы я мог отказаться?