Четвёртый круг - [31]

Если же, напротив, вторая жизнь Мастера — исход перемены неожиданной решения Господня, тогда во мне сомнение богохульное зародиться может вопреки вере безмерной души моей в согласие полное, что украшает дом небесный. Ибо если и Всевышний может решения несовершенные принимать, пусть и исправляя их потом силой Своей бескрайней, то на какую точку опоры надежную мы, твари ничтожные, смертные, опереться можем?

В смятении от мыслей этих двойственных, которые веселье, только-только родившееся, из духа моего слабого вмиг исторгли, достиг я наконец коленями смиренными пола холодного, задрожав от стужи, что от него поднявшись, все тело мое охватила. Поскольку решения никакого принять не мог умом своим убогим, посчитал я, что лучше всего полное терпение выказать, ибо многие заблуждения умствований моих отпасть могут вскоре, когда наконец выяснится, какая на то причина воскрешения Мастера чудесного.

И воистину, в ту же минуту такое началось, что я, хоть ко всяким чудесам и готов был, представить не мог, даже если б воображение сатанинское имел, что наказания страшнейшие адские измышляет.

Мастер мой оцепеневший положение сидячее принял перед Марией, но не почтительным образом, как то перед Богородицей приличествует, а движением легким и гибким, будто несколькими часами ранее на досках сырых, холодных не почивал. Все в нем напряжено было как-то, словно у человека, в бой идти готового, или (понял я из опыта давнего) как у юноши, скорой встречи любовной с милой ожидающего. Взгляд его будто бы жаром похотливым зажегся, хоть и устремлен был на женщину, которая менее всего желание подобное вызывать в мужчинах должна была бы, ибо и Господь не посягнул на непорочность ее, когда одарил ее сыном единственным.

Подумал я поначалу, что все это мне лишь кажется, потому что в глазах моих еще остался жар рук Марии, которые еще недавно белым светом сияли, и при пламени слабом свечи, уже почти догоревшей, которая теперь единственная тьму разгоняла в подвале игуменовом, вижу я не то, что есть наяву, а то, что ум мой грешный в углах своих темных прячет.

Но сомнения, что внезапно стыдом сильным меня наполнили, румянец нагнав на мои щеки морщинистые и подбородок щетинистый, исчезли уже в миг следующий, когда Мария также пошевелилась, поднеся быстро руки к шее тонкой, где шнурок, рясу держащий, находился.

Я не видел движения этого, потому что стояла Мария спиной ко мне, но было оно быстрым и ловким, ибо вмиг ряса с нее соскользнула, с шумом кратким на пол земляной упав вокруг ступней ее босых. Но нагота их была не единственным, что увидел я в мгновение то же, прежде чем подумал, что ладонями глаза прикрыть должен, дабы рассудок совсем не потерять перед картиной этой невозможной.

Но руки не поднял я и глаза не закрыл, а смотрел взглядом пристальным, жадным на наготу ее полную, готовый в минуту ту на наказание любое, на казнь страшнейшую, что за подобное святотатство последовать должны. Почувствовал я даже противление какое-то неожиданное той части души моей двуличной, которая голосом слабым, неубедительным мне о страхе Божьем напоминала и к целомудрию призывала, словно сам нечистый меня раздвоил изнутри, овладев одной половиной души моей, силу много большую имеющей, чем другая, им не захваченная.

Нагая Мария с телом божественным, вид коего и без сил Господних мертвого бы из гроба поднял, постояла неподвижно несколько мгновений, не смущаясь нимало взгляда моего, упертого в спину ее, искусством величайшим изваянную. Еще менее ей глаза другие мешали — Мастера, которые только ото сна вечного пробудились и которым показано было еще больше тайны и красоты недопустимой, губительной, но величественной. И для них лишь — это мне тотчас ясно стало — она действие свое предприняла, непростительное и возвышенное в то же время, до которого сам сатана додуматься не смог бы, а меня здесь для этих двоих не было вообще, я был бесплотен, как воздух темный, и слеп, словно стены влажные, каменные.

Руки Марии, белые чудесно и во тьме густеющей, — ибо свеча единственная почти что догорела — вновь поднялись, но не затем, чтобы сиянием воскрешения божественного блеснуть, а движением другим, которое я, грешный, узнал тотчас, хотя душа моя встревоженная несколько мгновений еще отвергала видение это невозможное. Но сомнений больше никаких не было, ибо Мастер за руки ее протянутые взялся и с одра своего, ненужного более, поднялся, встав в рубахе льняной посмертной перед наготой Марии, жизнь безмерную излучающей.

Было это несовместно слишком — знаки смерти печальные и жизни в проявлении своем наивысшем, — чтобы продлиться долго могло. Даже глыба ледяная, которую мороз страшный зимний делает покровом могильным для растений буйных, выдержать долго не может под жаром солнца весеннего, зовущего ростки уснувшие из недр земных зовом неодолимым. Однако не сам Мастер одежду погребальную с себя сбросил, чтобы нескладность уничтожить, но Мария это сделала движением умелым, но не похотливым, а может, это я в появлении ее и поступках ничего богохульного видеть не желал.

И все же, хоть и готовый на Марию глазами новыми смотреть, как на стоящую по ту сторону греха — ибо что греховного в сути самой жизни быть может, которая отражение Господне есть, — ощутил смущение я неожиданно перед тем, что сейчас последовать должно, после того как Мария и Мастер, нагие оба, друг перед другом встали. Хотя и не существовал я для них, слепой, словно тьма окрестная, и глухой, словно тишина ночная, для себя я был здесь, пусть со слухом и зрением старческим, как свидетель невольный действия, которое свидетелей не терпит. Но невольный ли?..