Четвертое состояние - [52]

Твой, твой, твой...»

XIX

«Гена, это просто ужасно: как ты мог? Уже второй день не могу прийти в себя — все валится из рук. Да и мои товарищи тоже в таком же оплеванном состоянии. Как могло случиться, что именно ты... Ты, Гена, оказался в роли его адвоката?! Никто из нас этого не ожидал — словно гром с неба. Хотя, казалось, уже были научены горьким опытом — твоим очерком в «Факеле». Но ведь там, как ты нам объяснил, твой текст извратили до неузнаваемости в редакции журнала. А здесь?

Ученый совет университета заседал вчера весь день — разбирал жалобу Гринеева. Да какая это жалоба! Сплошное обвинение: и в плагиате, и в подтасовке фактов, и в ущемлении его авторских прав... Чего он только не написал в своем заявлении! Такие помои... И через строчку — твое имя. Тебя он цитирует, на тебя опирается, на тебя он ссылается... Выходит, нам ты писал, что весь этот его бред с «атомом-икс» — «дремучая гринеевщина», а ему — «глубокоуважаемый...». Как же так?

Знаешь, Гена, в детстве я прочла одну книгу, которая потрясла мою душу: «Каждый умирает в одиночку». В самом названии уж выражена главная мысль: каждый умирает в одиночку. К чему я это вспомнила? В течение всех этих десяти страшных, самых страшных в моей жизни месяцев я жила вот с этой, мыслью: я — одна, и жизнь моя — умирание.

У тебя в одном из последних писем промелькнуло: к сорока годам любой творческий человек должен начать жить заново. Вплоть до отречения всей своей прошлой жизни. Нечто подобное со мной и произошло в эти страшные для меня десять месяцев: я стала другой, Гена. Совершенно другим человеком. Мне даже страшно подумать, как мы можем теперь с тобой встретиться — совершенно чужие люди. Это правда, Гена.

Я не собираюсь тебя критиковать: у каждого есть свои недостатки. До этого я тебя воспринимала таким, каков ты есть на самом деле — весь. Но теперь со мной случилось, наверное, самое ужасное, что может случиться с любящей женщиной: в моем сознании твой ум, твой талант писателя отделились от всего остального. Я по-прежнему люблю в тебе то, что, видимо, и было, и есть в тебе главное, — твой интеллект. Что же касается твоего характера, твоей широкой, беспечной натуры... Не знаю, Гена, смогу ли когда-нибудь я со всем этим примириться хотя бы настолько, чтобы прощать в тебе то, что в других людях у меня вызывает острую неприязнь. И это меня мучает сейчас больше всего: а права ли? Максимализм, как ты однажды сказал, хорош лишь в сфере Уголовного кодекса, да и то в определенных дозах.

А в остальном... После этих десяти месяцев, родившись заново, я тоже, Гена, поняла, что в тебе встретила того единственного, которого можно искать всю жизнь, а встретить лишь за час до смерти. Но как примирить» это со всем, что я сказала выше, — не знаю. Встретила и потеряла?

Л. К. 6.Х.74».

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

I. В день сорокалетия

«Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет от чернил, очищая твою душу...» Кто это сказал? Не помню.

Однажды, Милочка, ты спросила меня: а как я провел, то бишь встретил, Новый год? В Москве для торжественности, ты считаешь, бездна возможностей! Знала бы ты, как я тебе завидовал: вдруг среди ночи заваливаются хмельные твои друзья с бутылкой шампанского,, конфискуют Дарьины запасы продуктов и яблочной наливки (или у нее была настойка? А, и это не помню...) и кутят с тобой аж до самого утра. Э, как я завидовал!

Говорят, в Москве сейчас уже под девять миллионов. Представить страшно: такая «колоссаль» народу, а... поговорить не с кем. Разве что Борька Чугунок... И тот, сукин сын, забыл, что у меня сегодня такая круглая, как дырка от бублика, дата.

Сижу я эдак в прострации и в легком воспарении у окна, забросив ноги на «Эрику» (на тебе, презренная! Хоть сегодня я не твой раб!), за распахнутым окном дразнящие запахи — апрель, весна московская в разгаре,, а на душе такое дырочное уныние...

И вдруг — звонок. Почтальонша: «Товарищ Лавров?» — «Я самый». — «Распишитесь, вам телеграмма». — «От гиппопотама»? — «Зачем же так нехорошо шутить? — укоризненно покачала головой почтальонша — старенькая такая, сухонькая, в кудряшках, курносая и веснушки — вот что поразительно! — Телеграмма вам, товарищ Лавров. Из Алатау. Поздравляют с днем рождения. И от меня тоже примите поздравления...»

Я был так ошеломлен... Не там расписался. А почтальонша продолжает: «А еще для вас от нее же небольшая бандеролечка с доставкой на дом. Паспорт у вас далеко?»

И подает мне картонную коробку. Книга? Книжица... Держу я эту коробушку и чувствую такое непреодолимое желание расцеловать эту веснушчатую старушенцию!.. Слава богу, конфеты под рукой оказались — без поцелуя обошлось...

Отправил осчастливленную почтальоншу, а у самого, Милочка, руки дрожат: боюсь распаковать коробку, и только. Потом набрался все же мужества — прочел телеграмму: «Милый Геннадий Александрович! В этот день, забыв все и вся, невзирая на три тысячи километров, разделяющие нас, я хотела бы быть с вами. Счастья вам, здоровья, новых прекрасных и умных книг. Ваша Людмила».

Перевел дух и давай распечатывать коробку. Книга? Да нет, что-то не то. Один слой бумаги, второй, ватная обертка... Конверт. Раскрываю... Обыкновенная стеклянная пластинка. Чистая, прозрачная. Шутка? Ну, Милочка, ну, моя дорогая!.. И только тут обратил я наконец свое хмельное внимание на мелкие, тушью начертанные на краю пластинки цифры и символы всякие. Продрал глаза: что сие может значить? И вдруг по какому-то наитию: Борька! Хватаю пухлую записную книжицу, судорожно листаю... Есть. Борька Чугунок. Ору: «Чугунок, можно что-нибудь увидеть в абсолютно прозрачной стеклянной пластинке?» — «Откуда? — интересуется. — Кто прислал?» А, думаю, была не была: «Любимая женщина в день сорокалетия».