Четвертое правило Мангуста - [50]

Потирая битую щеку, Светлана вперила в нее пристальный взгляд и негромко спросила:

– Теперь можешь меня выслушать?

Смутить мою жену было нелегко, Но Сычихе это удалось. Покраснев, Дашка беспомощно оглянулась на меня. Что я мог сказать? Ответил за меня Илья:

– Пусть выскажется, потом перекусим. Самое разумное.

Дарья со вздохом уселась на прежнее место, и мы втроем настороженно уставились на Светлану. Мы походили на студентов, которых преподаватель внезапно задержал после занятий.

– Сейчас перекусите, я недолго, – хрипло произнесла Сычиха. Она стояла, прислонясь задом к столу, и, хоть была пьяна, однако вполне себя контролировала. И заметно волновалась. – Стас мне вообще никто. Конечно, я бы не возражала, только… Короче, вы смотрите, как мы с ним собачимся, и, наверное, думаете… Не хочу, чтоб вы о нем думали плохо. Виновата я одна, и никуда от этого не деться. Два года ношу это в себе, никому не заикаюсь. Случайно вот Стаса встретила, и прорвало… Короче, он был другом Гриши, мужа моего. Прямо не разлей вода… Что уставились? Был у меня муж, и дочка была, Веруня. Восемь лет ей тогда… Замечательно все было, пока я не сбрендила… Короче, влюбилась я в Стаса, как мартовская кошка. А он на меня и не смотрит. То есть смотрит как на жену друга и улыбается всеми своими веснушками… В общем, совсем я, дура, голову потеряла. Отправила Гришу с Веруней в магазин за елочными игрушками – к Новому году шло, – напялила кружевное белье и позвонила Стасу. Мол, Грише он срочно понадобился, а зачем – не знаю. Стас явился и… Короче, принялась я его соблазнять. Чего только не выделывала – все без толку. Он, простофиля, не сразу врубился, но, когда сообразил, к чему я веду, быстренько слинял. А перед уходом высказал мне три вещи. Во-первых, жены друзей для него – не женщины вовсе. Во-вторых, Грише он ничего не скажет, чтоб я не волновалась. И в-третьих, поскольку смотреть на меня ему теперь противно, общаться с Гришей впредь он будет без меня. С тем и ушел. Я рыдала от стыда и досады. Я не знала еще, что для рыданий у меня есть более весомые причины. Ведь Гриша и Веруня моя… в тот вечер их застрелили при выходе из магазина. Чисто случайно: разборка между бандами. Покарал меня Господь за кружевное белье… Вот и вся история, можно пить кофе.

Мы сидели оглушенные. Илья гладил свою папку с уравнениями, скрывая за ней лицо. А Дашка смотрела на меня, смотрела… потом тихо произнесла:

– Свет, на фиг ты это вывалила? Ну вот на фиг?

Сычиха стояла с деревянным лицом, в деревянной позе и вся была словно деревянная.

– Чтоб вы про Стаса не думали плохо. Если он меня шпыняет, так мне и надо. Бог меня гораздо хуже наказал – и ничего, выжила. Наверное, затем, чтобы ловить разных гадов. И Француза этого я зарою. Сдохну, а зарою. Может, тогда Бог меня простит.

Я сдавил спинку стула так, что чуть не сломал.

– Бог, Бог… – пробормотал я. – Свет, ты вправду в Бога веришь?

Она посмотрела мне в глаза:

– Верую. Как же иначе?

Это было выше моих сил. Я отправился на кухню. Дарья устремилась за мной.

– Чего ты?

– Ничего. – Открыв холодильник, я глотнул минеральной воды. – В Бога она верит, курица. – И вернулся обратно в комнату. Дашка – за мной.

Сычиха стояла, будто приклеясь задом к столу. Клетчатое Дашкино платье шло ей как корове седло.

Илья, достав из папочки исчерканный лист, взирал на него с умным видом.

– Перекусим? – предложил он.

Но могу поспорить: есть ему расхотелось.

– Угу, сейчас, – кивнул я и обратился к пьяной дурехе. – В Бога, значит, веришь? На полном, так сказать, серьезе?

С угрюмой отрешенностью она кивнула:

– Верую.

– И Господь, значит, покарал тебя за кружевное белье?

Она опять кивнула:

– Да. Я заслужила.

Я едва не зарычал:

– Отлично! Значит – поправь меня, если ошибаюсь! – за амурные твои шалости Бог угробил мужа твоего и дочь? Сбил их, точно кегли: мол, запомни сей урок, Света, и впредь играй по правилам! Так, что ли?

Она смотрела на меня в недоумении:

– Да. Ну и что?

Это было больно, больно по-настоящему. Я опустился на стул.

– То есть для Бога твоего, Светлана Сычова, твои муж и дочь сами по себе никакой ценности не имеют?

Илья пробормотал:

– Старик, не лови ее на парадоксах. Видишь, она какая. Дашка сзади положила мне руки на плечи.

– Ох уж эти парадоксы!

Сычиха смотрела напряженно и выжидательно.

Я глубоко вздохнул.

– Итак, Светлана, ты веришь в Господа, который в назидание тебе грохает твоих близких. В такого Бога ты веришь, любишь Его и носишь в своей душе. Дело, конечно, хозяйское. Но позволь заметить: мир для нас таков, каким мы его видим. Не больше, но и не меньше. Смотри, Света, думай и выбирай. И прости за эту неуклюжую проповедь.

Повисло молчание. Дашка сдавила мои плечи. Илья рассеянно засунул лист в папку. А Сычиха угрюмо осведомилась:

– А каков твой Бог? Каким Его видишь ты?

Это походило на допрос с пристрастием.

– Не знаю, Свет, – пожал я плечами, – но если уж выбирать… Моему Богу, Света, нет дела до твоих эротических симфоний. Тебе, и только тебе решать, чем заплатить за лакомство, кому нанесешь ты рану и стоит ли оно того. Гибель мужа твоего и дочери – не кара, а трагическая случайность, которую, конечно же, нельзя сбросить со счетов. Мой Бог не прельщает Раем и не проектирует Ад. Он сидит за компьютером, усталый умный парень, и осуществляет свой грандиозный мониторинг. Когда взгляд его падает на тебя, Света Сычова, он не громыхает молниями, а корчится от жалости: «Что ж ты с собой делаешь, маленькая моя? Встань, встряхнись, на фиг мне твое раболепство…»