Четвертое измерение - [10]

Как-то утром меня взяли из камеры и после тщательного обыска перевели в камеру, где собирался этап. Вскоре вслед за мной появился Цатуров, латыш... привели и незнакомых людей. Один из них был в явно заграничном костюме и советской старой солдатской шинели. Что за люди? Когда начали опрашивать по фамилиям, то этот человек оказался американцем, жителем Гавайских островов, а выкрали его «по ошибке» из Парижа. Посадили нас после еще одного «шмона» в воронок и повезли по Москве. Из заднего окошка можно видеть город, и все мы жадно тянулись к этой щелке в иной мир. Рядом со мной оказался какой-то молодой немец. Бог весть как занесенный в Россию, он удивленно спрашивал меня:

— Какой это город? Какой это город?

— Да Москва же это!

— Москва? Вы точно знаете?

— Конечно, точно, я москвич.

Немец долго смотрел на Садовое кольцо, а потом, вздохнув, недоуменно сказал:

— Но ведь это большая деревня, а не город, — и отвернулся от окошка.

Привезли нас не на вокзал, а в тупичок на окраине города, около железнодорожных путей. Там уже стоял «вагон-зак» — этакое восьмое чудо света — внешне нормальный вагон, а внутри — камеры. Погрузили нас, затолкав по 20 человек в камеры-купе. В камере три этажа: внизу сидит человек ГО, наверху лежат по пять человек на этаже. Потом вагон подогнали к вокзалу и прицепили к поезду. Услышали мы, как объявили посадку, как зашумели люди, идущие мимо нашей тюрьмы на колесах. И двинулись. Куда? Этого никто не знал. Даже направление неизвестно.

Глава IV

Этап. Много этапов видела злосчастная Россия. Я попал в легкий и сравнительно недалекий, так как для многих и Колыма — до которой было 20 тыс. км. — не была концом: еще и оттуда везли на оленях и собаках в глухомань. Этот путь я знал понаслышке, его прошел мой отец, Исаак Шифрин, еще в 1937—1947 гг. Прошел совершенно ни за что: после его смерти нашу семью известили официальной короткой бумажкой о его полной реабилитации. Так мой отец попал, как шутили тогда, в «ранний репрессанс». Ну, а я, начав в «поздний репрессанс», дожил в лагерях до «позднего реабилитанса» 1956 года. Хотя он меня не освободил.

А пока стучат колеса, конвой ведет проверку по делам; в папке подшито обвинительное заключение КГБ и приговор суда; а иногда и без суда — заочное решение «тройки» — ОСО (особого совещания) об отправке в лагеря. Мы пытаемся как-то разместиться на нарах, и я с любопытством оглядываю попутчиков. Тут явно есть и «блатные» — воры, бандиты; это — на лицах. Я тоже, очевидно, вызываю любопытство. Дело в том, что в тюрьму я попал в легком, светлом костюме и перед этапом потребовал привезти мои теплые вещи. КГБ «позаботился», и перед самым выездом мне передали целый чемодан вещей. Специально издеваясь надо мной, кагебешники привезли самые дорогие и броские импортные вещи: осеннее (но не зимнее) пальто, шапку обезьяньего меха, два хороших костюма, годных не для этапа, а для дипломатического приема, полдюжины шелковых рубашек и полдюжины галстуков, пушистый купальный халат... Одетый в новые, дорогие вещи, я, конечно, очень выделялся среди этой оборванной массы людей, закутанной, в основном, в рваные ватные бушлаты. Тогда я еще не понимал, что кагебешники сделали все это обдуманно: среди воров есть обычай «проигрывать» в карты человека, имеющего хорошие вещи. «Проигравший» вор режет владельца вещей (и не подозревающего, что он — объект чьей-то игры) и отдает снятые с трупа вещи выигравшему. Вот на Меня уже и посматривали... Но я лишь начинал свой путь «по кочкам» и незнание охраняло меня от волнений.

— Ты, мужик, ты откуда? — обратился ко мне лежащий также на вторых нарах молодой парень с грубым и страшно изрезанным лицом — вся кожа была в шрамах.

— Из Москвы, — коротко и дружелюбно ответил я, не отказываясь от разговора.

Посыпались вопросы... Узнав, что я меньше года как арестован, воры изумились.

— Так ты же совсем свежий! За что они тебя взяли после того, как «усатый» (то есть Сталин) сыграл в ящик?

Пришлось начать объяснять политическое положение в стране, и почему я с ним не согласен; неизбежно было и коснуться государства Израиль и почему хочется туда ехать. Говорил я серьезно, старался объяснять очень простыми фразами и видел, что с каждой минутой мои слушатели становились все внимательнее.

— Так ты фашист, что ли? — вдруг выпалил один из молодых воров.

Пришлось прочесть еще одну «вводную лекцию» о том, что такое фашизм.

— Ты, мужик, не обижайся. У нас если «фраер», значит, кличка «мужик». А сейчас мужики в лагерях все фашисты — ведь они против власти воевали, с Власовым.

Я объяснил им, что не все же власовцы, и спросил:

— А ты за власть?

— Меня власть не касается. Я при всякой власти воровать буду, — спокойно парировал парень с искалеченным лицом, кличка которого, как оказалось, и была «Резаный».

— Но ведь ты учти хотя бы то, что тебя жизнь привела к воровству. Наверно, ты и воровать начал потому, что тебя государство не накормило, — пытался я приспособиться к мышлению этого человека.

Беседа наша продолжалась, вопросы сыпались один за другим, мы проговорили большую часть ночи и заснули, многое поняв друг в друге. Очевидно, именно то, что я старался говорить серьезно с этими искареженными жизнью людьми, заставило их задуматься над чем-то — мы, явно не были враждебны друг другу. И опять-таки, я еще не понимал, какую службу сослужила мне эта странная дружба, завязавшаяся в тюрьме на колесах. Засыпая, я думал: