Четвертая пуля - [16]

— Соберитесь быстро, любовь моя, я прошу вас.

Прежде чем ответить, Жюльетта Дравиль выглянула из-за шторы. На противоположной стороне улицы все еще караулил мужчина, она обескураженно отпустила штору.

— О нет, Анри, это невозможно. Полиция поставила человека следить за домом. Он помешает нам уехать.

Бертье громко рассмеялся. Он чувствовал себя уверенно со своими девяноста килограммами мускулов.

— Не беспокойтесь, дорогая. Будьте готовы к моему приезду. Ваш ангел-хранитель ничему не помешает.

Жюльетта Дравиль задрожала. Его тон ее встревожил. Что он хотел сказать?.. Только не было больше сил протестовать. Она повесила трубку и отправилась на поиски чемодана.

IV

Клид толкнул дверь тамбура «Крике» и оказался в ослепительном свете у входа в просторный зал. Снег таял на его лице — пренеприятнейшее ощущение. Он достал платок и вытерся как можно тщательнее. Затем снял шляпу, спокойно ее стряхнул, вернул на место непокорную прядь, пробежав при этом по залу быстрым взглядом. Никто не обратил на него внимания.

На полу, там, где он стоял, снег, занесенный снаружи посетителями, образовал большую лужу. Клид, в свою очередь, постучал нога об ногу и, сняв пальто, стряхнул остатки снега.

Он бывал здесь в 1943 и 1944 годах, тогда по вечерам орлеанская буржуазия тайно тут встречалась и, казалось, Жанна на бронзовой лошади, установленной посреди площади, своей шпагой, направленной в сторону Англии, защищала священный обряд принятия аперитива.

Нацисты очень любили Жанну. Они доказали это, установив новую шпагу после того, как английский авиатор разбил ее, уничтожив несколько домов вместе железнодорожных путей.

«Крике» уцелел в израненном городе. В нем ничто не изменилось. Зеркальный зал, столики, расставленные в три ряда, дубовая лестница, поднимающаяся с первого этажа, стойки, где никто никогда не облокачивался, обрамленные зелеными растениями, афиша на стекле, окаймленная рядами бутылок за кассой, где царила хозяйка, восседавшая на высоком табурете, — любезная, элегантная, немного манерная.

Завсегдатаи, войдя, подходили пожать ей руку; те, кто уходил, оборачивались, желая ей доброй ночи. Сегодня Клид нашел заведение чудесным, смешным и волнующим одновременно, наподобие старого музея. Может быть, из-за воспоминаний о двадцатилетием мальчишке, встреченном в мае 1943 и вскоре арестованном. Клид узнал, что тот умер в лагере. По прошествии семи лет новость показалась чудовищно нелепой. Как бы тот мальчишка, если бы он выжил, помешал миру заниматься опасными играми? Сколько жизней, подобно этой, скошено черными немецкими демонами!

Клид прошел вперед, выбрал столик недалеко от кассы и заказал грог. Тот же самый хозяин с фигурой борца играл неподалеку в карты. Играл неторопливо, уверенно выбрасывая козыри, с мастерством старого карточного игрока шлепая картами по сукну. Клид узнал двух других игроков, он встречал их когда-то за этим же столом.

Напротив хозяина сидел высокий брюнет лет пятидесяти. Верхнюю губу украшали густые усы на американский манер. В свое время Лод говорил, что он один из «столпов» в хорошем смысле слова. У него был сильный голос, чуть глуховатый смех, сразу располагающий к себе. Петлица была обрамлена вышитым крестом, медалью и — это было новым — орденом Почетного Легиона. Он терпеливо вразумлял своего партнера, маленького нервного мужчину, который гневно орал на хозяина за ошибочный ход.

Клид все это уже слыхал. Нет, этот тоже не изменился. Импульсивный, весь на нервах, он так же спорил с «ботами» по любому поводу. Клид иногда думал, что не один он в этом кафе обладает тонким слухом. У разгневанного «боша» мог быть отличный шанс.

Подошел гарсон с дымящейся чашкой на подносе. Все тот же, что продавал «голуаз» по 130 франков за пачку. Бедняга, худой и сгорбленный, пытающийся «выпутаться», как говорили в те времена о бедняках, пробавлявшихся табачным черным рынком. Впрочем, судя по виду, кое-что ему перепало, хоть и не стал богачом. Появилась уверенность и полнота. Он поставил чашку перед Клидом, не сказав ни слова, и удалился.

Клид отпил глоток. Грог был очень горячий. Клид поставил чашку посреди стола и закурил «кравен». Место, где он находился, было прекрасным наблюдательным пунктом. Он мог видеть всех входящих, и ничто из происходящего в зале не ускользало от его взгляда.

Зал был почти пуст. Десяток американских офицеров, все летчики. Два старика. Холостяк потягивал анисовый ликер. Еще четверо игроков расположились за столом в глубине зала. Там тоже ссорились. В зале громко раздался резкий голос:

— Никогда не взяли бы все взятки, если бы ты не играл, как бревно.

Зачинщику ссоры гарсон спокойно указал на дверь. Остальные поднялись, застегнули пальто. Игра была закончена. Проигравшие достали кошельки, каждый протянул купюру гарсону, тот отдал сдачу мелочью и ушел, удвоив свои чаевые. Ссора затихла. Один за другим четверо игроков подошли, перед тем как уйти, пожать руку хозяйке.

Клид посмотрел на часы. Девять тридцать пять. Он спросил себя, зачем, собственно, просил Веру позвонить. Что она может ему сказать? На Вернье надеяться не приходится. Все хорошенько взвесив, Жюльетта Дравиль должна сидеть тихо. Теперь, когда она выбрала роль вдовы, убитой горем, будет держаться до конца. Бедному Вернье обеспечена приличная простуда. Она, должно быть, позабавится, если его заметит. А она его, конечно, заметит.