Четверть века назад. Часть 1 - [22]

— Сережа! испуганно вскликнула она подъ первымъ впечатлѣніемъ, но тутъ же сдержала себя, — не даромъ была умна… — Она тебѣ очень понравилась? примолвила улыбаясь ему черезъ силу Софья Ивановна.

Но онъ былъ на сторожѣ. Онъ зналъ тетку такъ же какъ и она его знала. Вырвавшееся у нея восклицаніе, и теперь эта натянутая улыбка, — онъ понялъ, и сжался какъ цвѣтокъ подъ холоднымъ вѣтромъ.

— Дда, проговорилъ онъ почти равнодушно, — она дѣйствительно замѣчательная… я, по крайней мѣрѣ, такой еще не встрѣчалъ, съ такимъ здоровымъ, и благороднымъ образомъ мыслей… Мнѣ большое удовольствіе доставило бесѣдовать съ нею…

— Она мнѣ самой очень понравилась, тотчасъ же впадая въ его тонъ, молвила Софья Ивановна, — такая красивая и порядочная!..

— И вы, тетя, почелъ не безполезнымъ сообщить ей Сергѣй, — произвели на нее самое лучшее впечатлѣніе!..

— Да? Что же, я очень рада!.. Она очень похожа на отца этимъ своимъ изящнымъ спокойствіемъ… Ты говоришь, она его поминаетъ?

— Да?…

— Она успѣла тебѣ говорить о немъ?

— Что-же «успѣла?» вдругъ заволновался Гундуровъ, — у нея вырвалось невольно… И не мнѣ одному, она бы, вѣроятно, всякому сказала… только, я ближе къ ней сидѣлъ… Когда князь Ларіонъ отпустилъ эту колкость ея матери, она сказала что еслибъ отецъ ея былъ живъ, этого бы не было!..

— Она права!..

Софья Ивановна одобрительно кивнула — и тяжко задумалась. Чѣмъ достойнѣе ея сочувствій могла оказываться эта княжна, тѣмъ страшнѣе была она для нея!..

Прошло довольно долгое молчаніе. Гундуровъ опять заходилъ по комнатѣ.

— Что-же, ты думаешь скоро опять въ Сицкое? спросила его наконецъ тетка.

Онъ остановился:

— Мнѣ говорила княжна, что она ждетъ меня съ вами, тетя, проговорилъ онъ чуть не умоляющимъ голосомъ.

— А тебѣ скоро надо? подчеркнула она.

— Да, я тамъ играю… Гамлета, глухо добавилъ онъ;- онъ себѣ почему-то показался въ эту минуту очень мелкимъ и смѣшнымъ.

— И она… княжна, — тоже играетъ?

— Да, Офелію…

— И ты, улыбнулась Софья Ивановна, — будешь просить ее… какъ бишь тамъ: «Сударыня,» или «прекрасная дѣвица, помолитесь о моихъ грѣхахъ?»

— О, нимфа! Помяни

Мои грѣхи въ твоихъ святыхъ молитвахъ![7].

процитовалъ онъ.

— Странно какъ-то, и только у Шекспира можно встрѣтить, замѣтила она, — святая молитва, и нимфа!..

— Да, но прелестно! воскликнулъ Гундуровъ.

— Не спорю, улыбнулась она опять. — А не хочешь ли ты отдохнуть, спросила она его, — послѣ дороги, и этого визита? Мы, какъ всегда, будемъ обѣдать въ три часа.

— Если позволите, тетя, поспѣшно отвѣтилъ онъ, — я дѣйствительно немного усталъ…

Она долго, сжавъ руки, глядѣла ему вслѣдъ. Глубокая морщина сложилась между ея бровями, и нижняя губа слегка шевелилась, будто шептала она что-то про себя… Да, она это не предвидѣла, — и глубоко упрекала себя за то… Но чѣмъ могла бы отвести она отъ него это?… Она уберегла его до сихъ поръ отъ всѣхъ соблазновъ молодости. Чистая и строгая жизнь его не знала до сихъ поръ тѣхъ увлеченій, которымъ отдается обыкновенно юность въ его годы… Ужъ не ошибка ли была это съ ея стороны? спрашивала себя теперь въ тревогѣ Софья Ивановна; то что такъ долго удавалось ей сдерживать въ немъ прорвалось, и польется теперь кипящимъ, неудержимымъ потокомъ… Она предвидѣла: онъ весь теперь тамъ будетъ, онъ отдастся ей всѣмъ этимъ дѣвственнымъ сердцемъ своимъ!.. И что сказать, какъ упрекнуть его за то? Онъ правъ, къ несчастію правъ, — она, эта дѣвушка, она прелестна, она ее, старуху, очаровала съ перваго раза, она похожа на отца своего, который… Они стоятъ другъ друга съ Сережей… Но вѣдь это не возможно, — достаточно только разъ взглянуть на эту Аглаю, на это дѣтище разбогатѣвшаго кабатчика, можно ли допустить чтобы она дочь свою, княжну, согласилась когда нибудь отдать за профессора! Она къ тому же уже порѣшила судьбу своей дочери, — Софья Ивановна имѣла основаніе предполагать это… Горе, униженія, одно мучительное, горе принесетъ ему эта любовь… И нечѣмъ теперь оторвать, некуда увезти, услать его отъ неотразимаго соблазна! Какъ же спасти его, спасти отъ ожидающаго его отчаянія? Неужели нѣтъ средства?….

Она судорожно хрустнула сжатыми пальцами, обернулась на образа подъ наплывомъ какой то смертельной тоски, — и прошептала:

— Владычица небесная, осѣни его твоимъ покровомъ!..

X

Долѣе трехъ дней не въ силахъ была Софья Ивановна удержать племянника въ Сашинѣ. Онъ видимо томился, скучалъ, избѣгалъ разговоровъ, уходилъ съ утра въ дальнія поля, опаздывалъ къ обѣду… «Онъ весь тамъ, онъ уже весь ея, намъ съ тобою уже ничего не осталось отъ него, Биби,» отвѣчала она, подавляя слезы, на вопросительное чириканье своей канарейки, сидя съ ней по цѣлымъ часамъ одна въ уютной свѣжей комнатѣ, въ которой онъ — тутъ, рядомъ съ ея постелью, за этими старыми лаковыми китайскими ширмами, — спалъ до девяти-лѣтняго возраста въ своей маленькой кроваткѣ, гдѣ каждый уголъ напоминалъ ей его дѣтство, его первый лепетъ и первыя ласки… Но не въ характерѣ Софьи Ивановны было тосковать и плакать. «Волку прямо въ глаза гляди!» любила говорить она въ трудныя минуты жизни, — и прямо шла на него, на этого волка. И къ этотъ разъ поступила точно также: встрепенулась разомъ, отерла слезы, надѣла свое праздничное, шелковое, не то табачнаго, не то гороховаго цвѣта, платье, которое называлось у нея поэтому «la robe feuille morte de Madame Cottin,»