Четверть века назад. Часть 1 - [19]

Она любила племянника со всѣмъ пыломъ горячей, всю себя сосредоточившей на одномъ предметѣ души, она гордилась имъ, его здоровой головою, его чистымъ, гордымъ сердцемъ. Его успѣхи, карьера имъ избранная были ея дѣломъ, — дѣломъ неуклонно веденнымъ съ самыхъ юныхъ его лѣтъ. Съ тѣхъ поръ еще, изъ деревенской глуши своей Софья Ивановна вѣрнымъ и зоркимъ взглядомъ слѣдила за событіями. 1825-й годъ былъ недалекъ и памятенъ ей, роковыя послѣдствія его для русскаго общества были для нея очевидны. Запуганная мысль пряталась по угламъ, на свѣтъ Божій выступало казарменное, тупое безмолвіе…. Не разъ просиживала по цѣлымъ часамъ Софья Ивановна надъ кроватью заснувшаго Сережи, задумавшись надъ вопросомъ: «какъ воспитать въ этомъ ребенкѣ человѣка, и тѣмъ самымъ въ тоже время не приготовить ему гибели въ будущемъ?» По мѣрѣ того какъ росъ Сережа — мальчикъ оказывался даровитымъ и прилежнымъ, — возрастала и тревога ея за него, за это его будущее… Случайный разговоръ разрѣшилъ ея недоумѣніе. Пріѣхавъ однажды навѣстить больнаго старика Шастунова, — къ которому сохраняла она доброе чувство со временъ войны своей съ опекуномъ-гусаромъ, — она застала у него сына его, князя Михайлу, прискакавшаго изъ-за границы по первому извѣщенію о болѣзни отца, съ тѣмъ чтобы отвезти его въ Карлсбадъ, куда старикъ ѣздилъ каждый годъ, и гдѣ вскорѣ за тѣмъ онъ и умеръ… Молодой еще тогда дипломатъ и Софья Ивановна, видѣвшая его въ тотъ день въ первый разъ, проговорили вдвоемъ цѣлый вечеръ. Онъ былъ недавно женатъ, занималъ уже видное мѣсто при посольствѣ въ Лондонѣ, но изъ-за его небрежно-насмѣшливыхъ рѣчей просвѣчивала какая-то глубокая внутренняя тоска и недовольство своимъ положеніемъ. «Еслибы мнѣ теперь приходилось начинать жизнь сначала, говорилъ онъ между прочимъ невесело смѣясь, — я бы непременно сдѣлалъ изъ себя какого нибудь ученаго геолога и кристаллографа. Во первыхъ, это благонамѣреннѣйшая изо всѣхъ спеціальностей, — и я еще не знаю ни одного примѣра чтобы такой господинъ попалъ въ Сибирь иначе какъ по собственной охотѣ, науки ради; а во вторыхъ, — и это главное, — человѣкъ поглощается весь интересами абстрактнаго содержанія, которые…. которые не даютъ ему времени додумываться до отчаянія,» глухо, какъ бы про себя, примолвилъ князь Михайло… Софья Ивановна вернулась къ себѣ въ этотъ вечеръ какъ озаренная. «Помоги мнѣ Богъ, разсуждала она — направить Сережу къ ученой карьерѣ; наука спасетъ его и отъ отчаянія, и отъ холопства!»… И съ этой минуты всѣ помыслы ея, всѣ силы были устремлены къ достиженію этой цѣли. Постоянно стараясь вызывать любознательность ребенка, она съ лихорадочнымъ вниманіемъ наблюдала за тѣмъ куда клонились его природные дары, къ какой области вѣдѣнія тянули они его. Скоро должна была она убѣдиться, и не безъ сожалѣнія, что къ точнымъ наукамъ у Сережи было мало расположенія, и что едва ли могла она надѣяться увидѣть его когда либо «благонамѣреннымъ кристаллографомъ,» какъ выражался князь Михайло. Мальчикъ за то оказывалъ самыя рѣшительныя лингвистическія способности. «Что же, подумала Софья Ивановна, — и это дѣло, и это можетъ сдѣлаться „интересною поглощающею спеціальностью!“ Надежды ея съ этой стороны осуществовались вполнѣ,- и новымъ счастливымъ днемъ въ ея жизни былъ тотъ день когда Сережа, съ горделивымъ румянцемъ на щекахъ, пришелъ объявить ей, что университетъ имѣетъ его въ виду для занятія каѳедры по славянской исторіи….

Громовымъ ударомъ для этой сердечной и мыслившей женщины была вѣсть полученная ею изъ Петербурга отъ племянника объ отказѣ ему въ заграничномъ паспортѣ. Она огорчена и поражена была этимъ гораздо болѣе чѣмъ самъ Гундуровъ, — она была испугана. Всѣ ея упованія, все это зданіе которое она съ такою любовью, съ такою заботою воздвигала впродолженіи столькихъ лѣтъ, — все это разлеталось въ прахъ отъ одного почерка пера!.. „Что онъ будетъ дѣлать теперь?“ спрашивала она себя съ мучительною тревогою, — „чѣмъ наполнитъ жизнь?…“ Не знать „чѣмъ наполнить жизнь,“ чему „отдать душу,“ она, вѣчно дѣятельная и мыслящая, — ничего ужаснѣе она себѣ представить не могла. Отсутствіе живыхъ интересовъ, серьезной задачи, и эта душевная пустота и уныніе, которыя замѣчала она въ лучшихъ людяхъ съ какими случалось ей встрѣчаться — чтобы ни доводило ихъ до того, — ничего, въ ея понятіяхъ, не существовала болѣе позорнаго и печальнаго… Боже мой, и неужели это же должно ждать Сережу, ея питомца, ея надежду, жизнь ея?…

Извѣщеніе его о томъ, что онъ, по совѣту ея брата, вступилъ на службу въ Петербургѣ не успокоило ее, — напротивъ! Она, лучше чѣмъ онъ самъ себя, знала его, знала что это для него не спасеніе, не исходъ, а еще ближе путь къ тому унынію, которому она, со своею энергическою натурой, придавала буквально весь тотъ ужасающій смыслъ смертнаго грѣха, въ какомъ его понимаетъ христіанская церковь… Но слѣдовало ли ей мѣшать ему искать этотъ исходъ, отзывать его изъ Петербурга? Нѣтъ!.. У нея еще въ первый разъ въ жизни опускались руки, — нѣтъ, „какъ Богу будетъ угодно,“ рѣшила она…

И съ какимъ-то двойнымъ ощущеніемъ радости и тревоги ждала она его теперь, въ Сашинѣ, въ этомъ спасенномъ и возсозданномъ ею гнѣздѣ его, послѣ того какъ получила она отъ него наконецъ извѣстіе что чиновникомъ онъ рѣшительно быть не въ силахъ, что онъ возвращается къ ней, къ своимъ книгамъ, къ своимъ занятіямъ, что онъ „положилъ терпѣливо ожидать лучшихъ временъ…“