Четверо в дороге - [2]

Подошел к окну, поеживаясь: в квартире выстыло, и от холода и темноты казалось, что в доме сыро. Многие окна в конторе совхоза уже светились. Горела лампочка и в кабинете директора. Собственно, видно было только одно, окошко кабинета, другие закрывала громоздкая нелепая скульптура, стоящая возле конторы. Он с первого дня, с первой минуты возненавидел убогую лепку, изображавшую двух мужчин. Одинаковые, мертвые, ничего не выражающие лица, неестественные позы, какие-то кривые, надломленные пальцы, короткие ноги.

За нее совхоз отвалил городскому скульптору восемь тысяч. И все ради показухи: у нас так же, как у добрых людей, и у нас скульптура.

Он бывал в Новоселово и раньше — раза два-три, читал лекции о международном положении, но люди здешние промелькнули тогда, как редкие огоньки полустанков в окнах ночного поезда — мгновенные и одинаковые, запомнился только директор Утюмов. Утюмов! Когда он познакомился с ним, бог ведает. Иногда кажется, что знаешь человека всю жизнь; где-то когда-то подметил, каков он в разговоре с подчиненными, в кабинетах у начальства, каков в радости, в злобе, каков в трудностях. Утюмов! Лицо выражает одновременно строгость (в меру), деловитость, усталость и какое-то легкое беспокойство. Такое выражение — Лаптев отметил про себя — и у новоселовских специалистов и управляющих фермами. Даже улыбка и та у всех у них одинакова — редкая, короткая, неяркая, будто неожиданный луч солнышка в ненастье. Утюмов сказал Лаптеву:

— И умереть будет некогда, будь оно проклято! Просыпаюсь до света, а ложусь в полночь. Голова, как чугун, тяжелая. И все на ногах, все на ногах. Везде успей, за всеми угляди. Чуть прохлопал — ЧП. У нас тут такие работнички, я вам скажу... Как дети. Все им надо разжевать и в рот положить. За плечами техникум или институт, виски серебрятся, а они ждут команды. Без команды никуда.

Он исподлобья взглянул на Лаптева и вздохнул:

— Это только издали все кажется просто и ясно. «Отстаете», «нахлебники». Ну, положим, отстаем. Но хлеб даром не едим. Уж в этом нас никто обвинить не посмеет. Вы знаете, какая здесь земля? А?! Шестьдесят... если хотите абсолютной точности, — шестьдесят два процента всех земель в совхозе — солонцы. А о них ученые пишут...

Он достал из книжного шкафа том Малой Советской Энциклопедии и начал читать поучающе:

— «Возделываемые на солонцах культуры лишь во влажные годы приносят урожай.» Э-э... «Естественная степная растительность обычно состоит из малоурожайных растений». Вот так!

«Только один том энциклопедии держит в кабинете, — подумал Лаптев. — И бумажка-закладка сверху пожелтела, давненько сунута. Видать, каждому читает».

— В разные условия попадают люди. У меня дружок на Кубани. Тоже директор совхоза. В институте учился так... средненько, хуже меня. И вообще был ни рыба ни мясо. А сейчас рукой не достанешь. Передовик, герой. Поехал я к нему как-то... Посмотрели бы, какие там земли! И тепло, весь год тепло. А здесь все зима, из полушубка не вылезаешь.

Вздохнул, будто пудовую поклажу с плеч сбросил.

— Многое нам мешает, очень, многое. Город рядом... в двенадцати километрах. Бегут, особенно парни бегут туда. Готовы на частной квартирчонке жить, в общежитии, только бы в городе. Театр, сады. Танцульки, девочки, пивко, то, се... И еще... Почти на восемьдесят километров тянется земля совхозная, узкой полосой тянется. Как рог коровий, изогнута. Неудобная конфигурация.

Опять вздохнул:

— Все на себе тащу.

Последние слова он произнес вполголоса, равнодушно, привычно.

Утюмов запомнился сразу. Жаль человека. И не унизительной жалостью: упорный труженик, даже не совсем удачливый, всегда вызывает у людей сочувствие.

На улице подвывала метель, было как-то одиноко и неприятно, и Лаптев облегченно вздохнул, переступив порог теплой конторы. Узкий, ярко освещенный коридор был пропитан свежим табачным дымом.

«Хоть колун вешай», — Иван Ефимович недовольно поморщился.

А ведь когда-то был заядлым курильщиком. Уходя на работу, брал две пачки папирос и коробку спичек, отчего карманы оттопыривались. До сих пор живо помнится ему противно-горьковатый привкус табака во рту. После того как решил бросить курить, недели две мучился — руки так и тянулись к папиросе. А теперь, спустя почти десять лет, табачный дым был неприятен ему.

Из кабинета директора доносились раздраженные грубоватые мужские голоса, слов не разберешь, а ясно, что люди чем-то недовольны. Лаптев подметил: в совхозе вообще говорят грубовато. Громче всех — басок главного агронома Евгения Павловича Птицына, местного старожила, о котором директор вчера сказал: «Этот семь раз отмерит, один раз отрежет. Бывалый. Каждую собаку в деревне знает». И хотя фразы эти ничего толком не говорили, Лаптев понял, что Птицын — авторитетный в совхозе человек. Был он маленького роста, толстый и прямой, как афишная тумба.

— Здорово, Михайло! — это кричал в телефонную трубку краснощекий парень, сидевший в приемной директора. — Неужели не узнал? Да чё ты, едрит твою?! Саночкин, Митька Саночкин из Новоселова. Шофер. Ну! То-то и оно!

Саночкин прямо-таки закатывался от хохота, пошатываясь, как пьяный, и размахивая свободной левой рукой.