Четверо и Крак - [19]

– Пусть он знает, что помощь близка.

– Осталась дюжина. Давайте еще раз.

Грянул еще залп. Потом еще.

Снова четверо волков стали жертвами.

После третьего залпа остальные, раненые и здоровые, скрылись, оставив на поляне несколько наполовину изгрызенных трупов.

Ребята спустились и подошли к полянке. Но с дерева никто не отозвался.

– Может быть, там никого и не было, – высказал сомнение Андрей.

Снег под деревом был утоптан волками и залит их свежей кровью.

Сумерки уже спустились. Трудно было различить, находился ли кто на ветвях. Ребята окликнули раз, другой.

Никто не отозвался.

– Да он замерз, – подумал вслух Гришук. – Давайте, я слазаю.

– Валяй.

Гришук оставил на снегу ружье, взял на всякий случай за голенище нож и начал карабкаться. Скоро он скрылся в темных ветвях.

Ребята, затаив дыхание, ждали внизу.

– Ко мне! – вдруг глухо донеслось сверху.

Андрей и Федька дрожащими руками схватились за нижние сучья.

– Сюда! Сюда! – снова донесся с самой вершины призыв Гришука. – Он здесь!

– Жив? – крикнул, карабкаясь, Андрей.

– Чуть жив, – едва слышно ответил Гришук. – Со всем окоченел! Помогите.

Через четверть часа мучительных усилий ребята спускались с ношей.

– Готовься! – крикнули они сверху караулившему внизу Тошке.

– Есть! – ответил он, глядя вверх.

Гришук и Федька бережно спускали по ветвям какое-то маленькое существо, одетое в тулуп. Ноги и голова его были укутаны в беличьи шкурки.

– Это старик! – кричал Андрей, спускаясь за ними вслед. – И замерз, и глух, как пень. То-то он и выстрелов наших не слышал.

Тошка принял незнакомца и положил его на снег. Седая борода и белые волосы, видимо, несколько лет не стриженные, смешивались с беличьими шкурками – шапками, мешали разглядеть лицо. Судя по волосам, несомненно, это был глубокий старик.

Андрей, тяжело дыша, чиркнул спичку и закурил.

Старик повернулся к огоньку. Беличья шапка свалилась. Тошка наклонился и при свете спички увидел вдруг у старика знакомый нарост на левой скуле. И попятился.

– Никак... дед? – воскликнул он, не веря себе.

X. Два года дикарем

Это был, действительно, Евстафий Хорьков, пропавший без вести более двух лет назад. Но как он страшно изменился! Охромел так, что едва мог ходить, и оглох.

Рассказ старика, два года прожившего на этом острове вдали от людей, занял долгий октябрьский вечер.

Весело пылал огонь в избушке, наполняя ее едким дымом. Ребята растянулись на шкурах около котелка, грызли вяленое мясо и под угрюмый шум лесной метели и вой ветра слушали нескладно рассказываемую, но захватывающую повесть знаменитого золотоискателя.

В это последнее путешествие старику, – как он говорил, – «не пофартило», он «маненько» ошибся в каком-то «Чистом покосе», сбился с правильного пути и очутился в этих болотах. Проплутав тут с неделю, съедаемый гнусом, растеряв весь багаж, насилу выбрался на этот остров.

Здесь он остался ждать, пока болота подмерзнут. Но во время одной неожиданной встречи с медведем попался ему в лапы. Мишка изгрыз ему бедро и повредил голову.

Старик повернул к огню свою обезображенную голову.

Тут только ребята заметили, что от левого уха у него осталась только одна мочка.

Искалеченный медведем, он провалялся два месяца, чуть не умер с голоду и, кроме того, почти оглох и охромел. Глухому, без пороха и пуль да еще с поврежденной ногой, ему нечего было и думать о возвращении домой через леса.

Хорькову предстояла горькая участь, промучившись так несколько лет, кончить жизнь одному в этих глухих лесах. Рассчитывать можно было только на случай, что забредут белкачи-охотники. Но в эти две зимы никто не зашел.

Старик уже два года не слышал человеческого голоса и с трудом теперь говорил. Он страшно зарос волосами и ходил в звериных шкурах. Для пропитания он ставил силки, западни, копал ямы, смастерил себе лук и стрелы и вел настоящую жизнь дикаря.

Он рассказывал очень медленно, с трудом отыскивая слова.

По словам старика, этим летом, когда после дождей воды в болотах прибавились, на остров сбежалось множество зверей. И ему, глухому и без ружья, опасно стало выходить из дому, но голод все-таки заставлял.

В одно из таких путешествий волки и загнали его на дерево, откуда ребята сняли его полузамерзшим.

– Но как, дед, ты мог забраться на самую вершину? – прокричал ему в правое ухо Тошка.

Вместо ответа, старик сбросил шкуры и протянул к огню длинные жилистые руки – они были крепки, точно железные, и мохнаты, как у обезьяны.

– Я лазаю, как медведь, – хрипло засмеялся он.

Когда старик отдохнул, Тошка в свою очередь рассказал про себя и ребят и про записку.

Дед так оживился, что слез со шкур и одобрительно закивал головой.

Верно! Он ушел весной сюда, к Пяти ручьям, за золотишком... Дорога эта.

Проснулся инстинкт старого уральского золотоискателя. Он, точно помолодев, подтвердил, что место у Пяти сучьев, правильно, самое верное.

Ребята не могли удержаться от восклицаний.

– Так это – серьезное дело?

– А далеко?

– Верст за двести, а то и триста отсюда, к северу. Теперь, конечно, зимой нельзя. А весной, если доживет, то как бог даст. Дорогу он помнит и теперь уже ввек не пройдет мимо Чистого покоса. И сколько ни случалось ему раньше «мест» находить – такого богатого золотом не бывало.