Честное комсомольское - [5]

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянули осмелевшие мальчишки. Саша сделал знак рукой – и дверь закрылась.

– Садись, тезка! – все еще смеясь, сказал Александр Александрович, подвигая Саше стул.

Саша подождал, пока сядет Александр Александрович, и сел рядом.

– На Домбаева жаловаться нечего. Сами виноваты. А выдумал он великолепно и разыграл, как артист. Занятный парень!

– Одно плохо, – громко сказал Саша в ухо учителю, – не просто так выдумал – отплатил нам. Мы его за плохое поведение перевели в бригаду девятого класса, а он теперь свою бригаду на первое место и выдвинул.

– Выходит, ради общественных целей старался! – – Александр Александрович снова улыбнулся.

Дверь скрипнула, опять образовалась щель, но Саша за спиной показал ребятам кулак.

– Простите нас, Александр Александрович! – с искренним раскаянием сказал Саша.

– Что ж прощать? В ваши годы на межпланетный корабль любой ценой взглянуть можно… Я, пожалуй, и сам на вашем месте с урока удрал бы. Плохо только, что ваша бригада на последнем месте оказалась. Теперь на первое и не вытянуть.

– Не вытянуть! – уныло повторил Саша и, помолчав, спросил: – Мне можно идти?

– Иди, тезка. Еще не ел, наверное?

– Не ел.

– А выкупаться успел? – Александр Александрович с ласковой усмешкой дотронулся до мокрых волос мальчика.

– Успел.

– Ну, вот и хорошо.

Саша попрощался и вышел.

Александр Александрович подошел к окну и увидел, как от дома удалялись мальчишки его класса.

Он негромко засмеялся им вслед и подумал о том, что с появлением этого милого черноглазого юноши на душе у него стало теплее.

Бабушка и внук

Миша пришел домой уже в темноте. Бабушка, прозванная Саламатихой за то, что никто в селе лучше ее не умел готовить национальное бурятское блюдо саламат, встретила его на ступеньке крыльца.

– Ну, что? – спросила она по-бурятски густым, почти мужским голосом.

– Совсем плохо вышло, – по-русски ответил Миша с сильным бурятским акцентом.

Он мог говорить по-русски совершенно чисто, но дома почему-то всегда коверкал язык.

– Поверили? – спросила бабушка, и голос ее зазвенел по-молодому.

– Совсем поверили. Бежали, высунув языки… – уныло отозвался Миша.

– А потом что? – Звенящие нотки не покидали голоса бабушки. – Рассердились?

– Шибко рассердились. Я убежал вовремя. Дальше будет что, не знаю. Наверное, плохо. Полевой листок в школе вывесили. Нашей бригаде первое место дали. Ребята про все знают, кричат: «Незаконно первое место, обманом захвачено!» Комсомольское собрание собирать хотят. Вот как плохо!..

Но бабушка не считала, что все так плохо, как рисуется внуку:

– Весело было. Смешно. Значит, хорошо. День не зря прожит.

Саламатиха, большая и полная, поднялась в темноте и шагнула к дверям. Миша пошел за ней.

В горнице пол был застелен свежими березовыми ветками, и от этого пахло лесным, совершенно особенным, не домашним запахом. Побеленные недавно стены почти сплошь были завешаны фотографиями: в рамках, без рамок, большими и маленькими, расположенными веером. Со стен глядел Мишин прадед в национальном бурятском костюме: в ватном халате с серебряным позументом, с широким поясом, в остроконечной меховой шапке, в меховых унтах до колен. Здесь же был и небольшой портрет Ленина с широкими скулами и узкими глазами. Местный художник изобразил Ильича похожим на бурята. Среди фотографий, развешанных на стенах, особенно много было солдат на конях с ружьями в руках – друзей Мишиного отца, погибшего на фронте в Великую Отечественную войну.

В легком деревянном кресле около стола сидел дед Миши, знаменитый бурятский улигерши Хоца Тороевич, и дымил длинной, тонкой трубкой. Его седые редкие волосы доходили почти до плеч, на худощавом лице застыла напряженная улыбка слепого. Черные очки закрывали глаза.

Дед был слепой уже около пятидесяти лет. В одной из своих замечательных сказок он поведал о тех страшных днях, когда потерял зрение. Это было еще до революции. Хоца Домбаев работал тогда пастухом у богача – нойона. Как-то он заметил, что стал видеть хуже, но особенно не встревожился: думал, что пройдёт. Однажды он встретился со студентом медицинского института, будущим окулистом, который летом приехал в те края. Студент сказал пастуху, что если он хочет спасти зрение, то должен немедленно ехать в город на операцию. Но где было взять денег? Хоца Домбаев умолял нойона дать ему небольшую сумму взаймы, но тот только посмеялся над работником и сказал: «А что ты можешь дать в залог?»

Через два года пастух ослеп. Бабушка Саламатиха, тогда еще совсем молоденькая девушка с длинными черными косами, румянцем во всю щеку и миндалевидными темными глазами, за руку увела пастуха из бурятского улуса в русскую деревню. Тут они и завековали. Хоца Тороевич стал сочинять сказки, а бабушка их записывала и увозила в город. Перед войной, в 1940 году, Хоца Тороевича выбрали депутатом областного Совета. Бабушка энергично помогала ему в депутатских обязанностях, была его глазами. В войну погиб на фронте их единственный сын, умерла невестка, и старики стали воспитывать внука Мишу.

С бабушкой Миша жил душа в душу, ценил ее веселый характер, удивлялся ее молодому задору и необыкновенной энергии. Она не походила ни на одного взрослого человека из тех, кого встречал Миша.