Честь - [112]

Нэфисэ подошла к нему ближе. Он дышал тяжело и прерывисто, в груди его что-то хрипело. Может быть, мучает его какая-нибудь болезнь? Может, очень устает от работы? И конечно, нет за ним настоящего ухода. Здоровая сама, она ни разу не догадалась повезти отца в район к врачу!

Сейчас он показался Нэфисэ особенно жалким и беспомощным. Ну, что ей стоило поговорить с ним, сказать, что она собирается отдать пшеницу в фонд обороны? А она даже не сочла нужным сказать ему об этом. Старый неграмотный человек, он многого не понимает. А Нэфисэ? Не должна ли была она помочь отцу?..

Нэфисэ нагнулась над ним и стала заботливо поправлять сползшее одеяло. Тяжелые веки старика дрогнули, из-под реденьких ресниц блеснули маленькие глазки. Нэфисэ смутилась.

— Выдуло тепло из избы. Думала, замерзнешь, — пролепетала она, подтыкая одеяло за спиной отца и закутывая ему ноги.

Старик не сказал ни слова, но и не противился. Должно быть, понравилось, что заботится о нем дочь. Он только вздохнул и, спрятав руки под одеяло, закрыл глаза.

Нэфисэ готова была обнять отца: значит, не сердится, значит, примирился.

Правда, если бы отец даже выгнал Нэфисэ из дому, она все равно не раскаивалась бы в своем поступке. Но при согласии отца на это святое дело радость ее становилась еще полнее, еще светлей.

Нэфисэ вернулась к себе в горницу. Странное чувство испытывала она сейчас. К радости ее примешивалось и какое-то смутное беспокойство и даже неудовлетворенность. Ведь все как будто сделано: урожай получен высокий, собран вовремя и сдан куда следует. Но вместе с тем кончена и та большая работа, которая так волновала ее и своими радостями и своими трудностями. Она казалась себе путешественником, который взобрался на неведомую ранее гору: спускаться вниз не хочется, а стоять все на той же вершине тоже нет смысла. Хорошо, если есть другая, пусть даже более крутая, более высокая вершина!

Нэфисэ было необходимо сейчас же, сию же минуту пойти к самому близкому, самому хорошему другу и поделиться с ним, доверить ему свои сокровенные мысли...

Айсылу с нескрываемым удивлением поднялась навстречу ночной гостье.

— Проходи, Нэфисэ, проходи!.. Присаживайся... — сказала она, подавая ей стул. А сама, поправляя волосы, стояла посреди комнаты и не сводила глаз с взволнованного лица Нэфисэ.

— Вот хожу ночью, беспокою людей... — смущенно проговорила Нэфисэ, спуская на плечи шаль. — Ты очень удивлена, конечно? Неожиданно...

— Мы с тобой, Нэфисэ, привыкли ко всяким неожиданностям. Сядь же... Я сейчас самовар поставлю, попьем чаю.

— Нет, нет, Айсылу-апа, не беспокойся. Садись и ты, не стой! — Нэфисэ дышала неровно, видно, трудно ей было начинать разговор. — Сегодня канун праздника... И радость большая у меня... Вот я и пришла к тебе, как к близкому человеку. Сердце у меня не на месте, Айсылу-апа, будто не все еще я сделала, будто осталось самое главное... Дело в том, Айсылу-апа... — Она прервала себя и в упор взглянула на Айсылу. — Дело в том... Есть у меня на душе одно большое желание. Сколько уж раз порывалась сказать о нем, да все сдерживала себя. Думала, может, не доросла, недостаточно окрепла. Бывало, решусь... но тут вспомню таких большевиков, как пламенный Дзержинский, который отдал революции всю страсть своего сердца, вспомню нашего Сарьяна-абы и говорю: «Нет, рановато еще тебе!» А сейчас чувствую— время настало! Пора! — Нэфисэ. поднялась и подошла к Айсылу: — Айсылу-апа! Я хочу вступить в партию!

Айсылу порывисто обняла Нэфисэ:

— Вот с каким светлым намерением пришла моя ночная гостья! Я ждала от тебя этих слов, давно ждала, Нэфисэ! И верила, что ты скажешь их наконец... Ну, от всего сердца желаю тебе счастья! Пусть солнечным будет твой путь!

7

Вот Нэфисэ снова у себя дома. Она сидит за столом, а на нее с маленькой фотографии смотрит ее друг Гюльзэбэр, в пилотке, с большой санитарной сумкой на боку. Тут же на столе лежит пожелтевший зубчатый лист с того самого дуба на круглой поляне... Лунная ночь, тяжелые ветви, склонившиеся над лесным ручейком, возбужденная Гюльзэбэр... Как будто недавно все это было, а ведь прошло уже целых три месяца...

Тихо в избе, слышен только скрип пера.

«...Я так соскучилась по тебе, на душе так много всего, что даже не знаю, с чего начать.

Прежде всего, о твоем письме. Оно здесь многим осушило слезы, придало бодрости, укрепило веру. Беспримерные бои на улицах Сталинграда вдохновляют нас. Честное слово, мы готовы на все! Нет, говорит сердце, нас не победить! Нет! Рассеются черные тучи.

В голову приходит столько мыслей. Когда закончилась наша работа, у меня вначале как-то пусто стало внутри. За что же приняться теперь? Оказывается, я только вступаю на широкий светлый путь. Поздравь меня, дорогая: я подала заявление о вступлении в партию, и так хорошо и радостно мне... Знаешь, этот год меня многому научил. Я чувствую, у меня выросли крылья. Я буду работать, чтобы урожаи наши стали постоянными, чтобы не зависели они от капризов природы. Чтобы колхозник не выглядывал дождика с неба... Вот это, милая, пока мой фронт!

Что же еще?.. Про Сайфи тебе, наверное, уже писали. Он оказался низким человеком, потихоньку разорял наш колхоз. Ну, и получил за это по заслугам.