Чешская рапсодия - [2]

Классовая солидарность, вера в революционную Россию, которая делом выразила свое уважение к трудящимся любой национальности, породила искреннюю любовь воинов-интернационалистов к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину. Страницы романа, посвященные Ленину, нельзя читать без волнения. А сцены народного гнева, охватившие страну в связи с покушением на его жизнь, поражают своим эпическим размахом. Вот она — верность коммунистическим идеалам, выраженная простыми чувствами простых людей, нашедшая добрые и точные слова подлинного художника.

Последняя глава романа через огромный разлив времени переносит нас в весенние дни 1945 года. Кончилась вторая мировая война, Советская Армия с боями освободила Чехословакию от фашистского ига, и судьбе было угодно снова свести, но теперь уже на чешской земле, бывших однополчан — чехов и русских — по гражданской войне в России.

Трогательные сцены этих встреч, написанные автором с глубоким внутренним волнением, — лучшее в чешской литературе о дружбе между нашими народами.

Конечно, роман Йозефа Секеры не свободен от известной «экзотики», в нем присутствуют и русские морозы, и самовары, и разудалые тройки, и чернобровые хохлушки. Короче, почти весь тот обязательный набор, который так любят на запад от Чопа. В нем есть также и загадочные русские души, и демонические красавицы — хотя бы пресловутая Маруся, начальник бронепоезда, — но вместе с тем в романе присутствует такая неуемная искренность, такой революционный накал, такая, в общем, верная оценка всего, что происходило тогда в России, что невольно прощаешь автору все его «прегрешения».

Книга Йозефа Секеры, изданная в ЧССР к 50-летию Великого Октября, бесспорно сыграет свою роль в военно-патриотическом воспитании нашей молодежи, в том числе и армейской. Познакомившись с этой книгой, читатель еще раз убедится, сколь неисчерпаема тема революции, тема гражданской войны, тема Родины, как обогащают они человека нравственно и идейно, заставляя его еще и еще раз как бы пережить события той неповторимой эпохи.

Генерал-лейтенант В. Домников

Часть первая

— Верно, только на войне узнаешь, как мало стоит порой человеческая жизнь. Затянут тебя в мундир твоих недругов, повесят на плечи ранец с винтовкой и — пошел: ать-два… Запевай! Посидишь в окопах, постреляешь в тех, напротив, и жрать тебе нечего, а самого тебя жрут вши до потери сознания. И сам себе кажешься вроде пустой жестянки, которую выскреб до дна, и сам ты себе противен. Сгоняют ненадолго в тыл, и там — пока не муштруют на плацу — околачиваешься вокруг офицерской кухни: не перепадет ли кусочек пожирней. Потому как птичью порцию солдатского хлеба уминаешь за один присест. Ты и рад бы купить чего-нибудь, да у галицийского крестьянина у самого нечего в миску положить. Даже у патлатых нет ни шиша, я в Галиции впервые увидел нищих евреев. Говорю это одному — сапожник он был, седой такой и кудрявый, а уши торчком, — слушай, говорю, брат Исаак, сдается, у обоих у нас собачья жизнь? Посмотрел он на меня, точно овца: не знал, улыбнуться ему или нахмуриться, и слова не обронил. Однако сердце у него было: дал мне горбушку хлеба…

В сумраке скупо освещенной землянки не разберешь, кто из пленных говорит, а говорил он, верно, потому, что не мог молчать. Видна была только рыжая голова на крепких плечах.

— Дело было в Годове, отдыхали мы после того, как нам раскровянили морду у Йозефовки. А там у графа Потоцкого роскошный замок, вроде как у нашего Шварценберга, зато деревня — сплошная нищета. Эта проклятая тарнопольская дорога стоила нам тогда море крови. Думать не могу о тех братских могилах… А капитан Веноуш покрикивает: «Ребята, выше голову, все это для спасения габсбургского дома». Сволочь… После Йозефовки он дал деру, а мы там еще долго мыкались, до самого июля, пока не доперли до Зборова, а там чешские дружинники взяли нас в плен…

Йозеф Долина, скорчившийся на чурбаке у железной печки, обернулся к неугомонному рассказчику и заморгал выцветшими, холодными глазами. Сержантские звездочки на воротнике австрийской полевой гимнастерки совсем не видны в полутьме землянки.

— Ты бы помолчал, Шама! Нужны нам твои воспоминания — у нас у каждого свои. В плену-то лучше, чем на фронте, а что отощали, как бездомные псы, так это ничего. Мало тебе, что ты счастливо донес императорских вшей досюда, в царское село Максим? Или никак не успокоишься, что в Дарнице тебя не завербовал в чешскую дружину тот мордастый прапорщик? Попал бы ты из огня да в полымя! А не можешь молчать про Йозефовку — вспомни тогда заодно Тироль и Романо-мульду, как мы там на морозе в карауле стояли по пояс в снегу, скрюченные, как кренделя? Я там все о маминой печке мечтал, чтобы хоть так утробу согреть. А здесь у нас крыша над головой, против окопа — рай небесный. Летом косили сено — рублики перепадали, теперь валим лес — тоже кой-чего перепадает, и раз в день наедаемся досыта, а потом еще деньгами сколько-нибудь получим. Начальство с нами как с людьми, если не вовсе пьяно или не бесится, что хозяйка не пускает его к себе под одеяло, сластену этого…