Червонное золото - [29]

Сидевший рядом с ней молодой герцог Козимо, с выпученными глазами, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит, потел от старания обменяться улыбками со всеми представителями европейской знати. А те едва его замечали, ибо не привыкли еще ни к имени, ни к герцогству, едва возникшему в Центральной Италии, и не ведали об амбициях, разрывавших его и его жену.

Когда маленькая церковь совсем изнемогла от жара множества тел, тысяч свечей и римского сирокко, на золотых носилках внесли Его Святейшество Павла III. Старческое тело настолько высохло, что Рената шепотом сравнила его с пучком сена. Две черные точки наверху маленькой пирамидки на плечах четверых здоровенных швейцарских гвардейцев сияли радостью и удовольствием, наблюдая, чтобы все разворачивалось так, как задумано. Глаза Папы, живые и молодые, несмотря на почтенный возраст, наслаждались торжеством, которого он ждал всю жизнь.

Следуя этикету, Маргарита в церковь не пошла, пообещав Алессандро нанести короткий визит вежливости на приеме после церемонии. Она среди первых явилась во дворец, поразив всех пурпурным платьем и еще более ярким шарфом, про который Джулия сказала, что его словно окунули в кровь. На голове у Маргариты красовалась мавританская шапочка с окантовкой из серебряных нитей. В пышных складках платья тонула потертая бархатная сумочка с золотым шитьем, с которой Маргарита никогда не расставалась. Однако сновавшие между столов мажордомы, призванные следить за безупречностью каждой детали, не заметили маленького диссонанса в этом ослепительном явлении, перед которым на миг померк весь блеск праздничного зала.

В зале на длинных накрытых столах победно пестрели желтые и красные маргаритки вперемежку с ароматными лилиями: в оранжереях Фарнезе всегда хватало свежих цветов. В центре каждого стола, затмевая красотой всю остальную богатую и многочисленную утварь, высилась ваза для мясных костей и фруктовых косточек. Эти вазы изготовил для Павла III Бенвенуто Челлини в знак признательности за помилование. Он был так рад выйти из тюрьмы, что меньше чем за два месяца сделал три вазы потрясающей красоты, почти в две ладони высотой, с орнаментом из листьев и фантастических фигур. Ручками служили переплетающиеся фигурки дельфинов, амуров с крылышками и хвостатых морских чудовищ с драгоценными камнями вместо глаз. Чистота и простота рисунка вместе с необычным сочетанием материала и драгоценных камней производили поразительное впечатление, и ни у кого не оставалось сомнений, что папы простят ювелиру все, что бы тот ни натворил в будущем. Не менее ценными были серебряные чаши с водой, где плавали лепестки роз. Их расставили возле каждого прибора, чтобы гость мог помыть руки после трапезы. Вазы и сверкающие бокалы ждали, когда в них польется рубиновое вино, отразится золотое шитье нарядов и зал взорвется фейерверком радости.

Папский личный камергер, монсиньор ди Алериа, суетился между столами, поправляя цветы и кушанья, и попутно препирался с кузиной Папы, донной Филоменой Фарнезе. Отправившись в Рим на другой день после избрания родственника Папой, она больше не намеревалась возвращаться в маленький итальянский городок, где род Фарнезе в течение двух веков занимал свое почетное место в окружении овечьих стад и этрусского туфа. Филомена Фарнезе возглавляла пастушье племя, и перед ее железным крестьянским упорством не устояли папские камергеры, поначалу хоть как-то стремившиеся приспособить ее поведение к стилю двора понтифика.

Папа многого ожидал от праздника: для его семьи открывалась дорога в королевские династии Европы. Это они обсудили с камергером ди Алериа и с художником Якопино да Конте, который получил задание отвечать за украшение праздника. Не сказав ни слова Якопино, Папа привлек к этой работе еще одного художника, восходящую римскую звезду, молодого Джорджо Вазари, прибывшего от изысканного двора Козимо Медичи. В этом юноше выгодно сочетались посредственность и угодливость, что делало его надежнее любого соглядатая. Именно он посоветовал украсить столы вазами Челлини, но сделал это незаметно, чтобы не раздражать старика Якопино и папского камергера.

Теперь же камергеру, этому знаменосцу арбитров элегантности, предстояло договориться с донной Филоменой. Кузина Папы была затянута в голубую парчу с золотым шитьем, и ее коренастая фигура слилась с очертаниями стоявших у стен кресел. Она взяла на себя наблюдение за последними приготовлениями к празднику, хотя никто ее об этом не просил, и все время что-то передвигала на столе, к полному отчаянию епископа ди Алериа и Якопино да Конте, которые не могли открыто высказать, что они о ней думают. Филомене словно недоставало рук, чтобы разорять царивший на столах порядок, и она поминутно отдавала хриплые приказания на неизвестном диалекте двум толстушкам, папским племянницам, совершенно ослепшим от сверкания ее голубого одеяния.

— Драгоценнейшая донна Филомена, — жалобно начал епископ, — эта ваза с конфетами, усыпанная лилиями… слишком много белого, теряется контраст с апельсинами и маргаритками.

— Епископ, вы что, думаете, что священник может обладать тем же изяществом вкуса, что и знатная придворная дама? Оставьте все как есть и доверьтесь мне. Даже в Мадриде не видали такого роскошного стола.