Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века - [45]

По своей всегдашней привычке я просмотрел тетради и прежде всего обратил внимание на то, что, хотя на последней странице и стояло латинское слово finis,[64] столь обыкновенное для всех музыкальных произведений, на деле Miserere не было окончено, так как музыка доходила только до десятого стиха.

Без сомнений, это первое, на что я обратил внимание; но, едва я немного пристальнее вгляделся в нотные листы, меня поразило еще более, что вместо привычных итальянских слов: maestoso, allegro, ritardando, piu vivo, a piacere,[65] употребляемых везде, тут были строчки, мелко написанные по-немецки, предлагавшие нечто необыкновенно трудное для исполнения, как например: «Треск… трещат кости, и должно казаться, что вопль исходит как бы изнутри…» или еще: «Струны звенят, но не пронзительно; металл гремит, не заглушая; звучит все, но ничто не сливается, — это человечество, рыдающее и стенающее» и, наконец, строка, самая оригинальная, завершающая последний стих, гласила: «Звуки — кости, облеченные плотью; неиссякаемый свет, небеса, их гармония… сила! Сила и нежность».

— Не знаете ли вы, что это такое? — спросил я у сопровождавшего меня старичка, когда мне удалось наполовину перевести эти слова, точно написанные сумасшедшим.

Тогда старик рассказал мне легенду, которую я расскажу вам.

I

Много лет назад в темную дождливую ночь к воротам аббатства явился паломник и попросил огня, чтобы высушить платье, кусок хлеба, чтобы утолить голод, и крова, чтобы дождаться утра и продолжать свой путь при свете дня.

Монах, к которому он обратился с просьбой, предложил ему свой скромный ужин, свою убогую постель и свой пылающий очаг и, когда путник отдохнул немного, стал расспрашивать его, куда и зачем он идет.

— Я музыкант, — отвечал тот. — Родился я очень далеко отсюда и когда-то пользовался на родине большой славой. В молодости я творил на соблазн людям и разжигал страсти, которые привели меня к преступлению. В старости я хочу употребить на добро те способности, которые обращались на зло, и искупить вину тем же самым, за что мог быть осужден.

Слова незнакомца показались послушнику загадочными и не вполне ясными; в нем пробудилось любопытство, и, подстрекаемый им, он все расспрашивал, а его собеседник продолжал:

— В глубине души я оплакивал преступление, которое совершил, но, моля Бога о милости, не находил достаточно сильных слов, чтобы выразить раскаяние, как вдруг однажды мне на глаза случайно попалась Библия. Я открыл ее и на одной из страниц нашел псалом Давида — вопль истинного раскаяния. С той минуты, как я прочел начальные строфы, я думал лишь о том, чтобы отыскать такую великолепную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественную скорбь царя-пророка. Я не нашел ее; но, если мне удается передать то, что я чувствую, то, что смутно звучит в моем сердце, я убежден, что сочиню столь дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее душу, что при первых его звуках сами архангелы в слезах возопят вместе со мною: «Помилуй!» И Господь помилует свое несчастное создание.

Тут странник замолчал на минуту, вздохнул и продолжал прерванную повесть. Послушник, несколько человек, принадлежащих к аббатству, и два-три пастуха монастырской фермы, собравшиеся вокруг очага, внимали ему в глубоком молчании.

— С тех пор, — продолжал он, — я исходил всю Германию, всю Италию и бóльшую часть этой страны, известной своей религиозной музыкой, и все еще не слыхал ни одного Miserere, которое вдохновило бы меня, решительно ни одного, а слышал я их столько, что могу сказать — слышал все.

— Все? — сказал тогда один из пастухов. — А вы уже слышали Горное Miserere?

— Горное Miserere?! — воскликнул музыкант в изумлении. — Что же это?

— Так я и знал, — пробормотал пастух и затем произнес таинственным голосом: — Это Miserere, которое слышат только те, кому приходится, как мне, день и ночь ходить за стадом по кустам и скалистым горам. Про него существует целая легенда, и очень старинная; но она столь же правдива, сколь и невероятна.

Среди самых диких скал, окаймляющих долину, в глубине которой стоит аббатство, много лет назад… да что я говорю — много веков, — был знаменитый монастырь. Этот монастырь воздвиг на свой счет один богатый вельможа, у которого был сын, великий злодей. В наказание за его злодейства отец и лишил его наследства, а все свое имущество и свои владения завещал на постройку монастыря. Это все хорошо; но сын, как вы увидите, был сделан из чертовского материала, если только не был самим сатаной во плоти. Он и проведал, что его владения во власти монахов, а замок превращен в церковь. Тогда он собрал разбойников, своих товарищей по той постыдной жизни, которую вел, покинув жилище предков, и вечером в Страстной четверг, когда монахи собрались в церковь, только они запели Miserere, поджег монастырь, разграбил храм и, как рассказывают, не оставил в живых ни одного монаха. После этого злодейства разбойники вместе со своим предводителем исчезли неизвестно куда, быть может — в самый ад. Пламя разрушило монастырь до основания; лишь от церкви еще уцелели развалины на вершине утеса, с которого струится водопад. Низвергаясь со скалы на скалу, он образует речку, омывающую стены аббатства.