Чёрт в ратуше - [3]

Когда до полудня недоставало только трех минуть, все заметили, что вышеупомянутый предмет был крошечный молодой человек, с виду похожий на иностранца. Он очень поспешно сбежал с холма, так что каждый теперь мог хорошо рассмотреть его. Никогда подобного, в высшей степени жеманного маленького франта не было прежде видно в Вондервоттеймиттисе. Лицо его было темно-табачного цвета, нос — крючком, глаза — в виде горошин, рот широкий и зубы превосходные, которые он как будто нарочно старался выказывать, потому что, смеясь, раскрывал рот от уха до уха. За усами его и бакенбардами не видно было ничего из остальных частей лица. Голова открытая, волосы завитые в папильотки. Одежда его состояла из черного узкого фрака, с полами в виде ласточьего хвоста (из одного кармана торчал длинный конец белого носового платка), из черных казимировых штанов до колен, черных чулок и неуклюжих башмаков, с огромными пучками черных атласных лент вместо бантов. Под одною мышкою он держал огромную шляпу, а под другою — скрыпку, которая была чуть не впятеро больше его самого. В левой руке у него была золотая табакерка, из которой он, сбегая вниз по холму со всевозможными прыжками, понюхивал с видом необыкновенного наслаждения. О, это было по истине изумительное зрелище для достойных жителей Вондервоттеймиттиса!

Говоря откровенно, незнакомец, несмотря на зубоскальство, имел дерзкую и злую физиономию; а когда он делал прыжки, чтобы спуститься прямо в город, то странный, неуклюжий вид его башмаков возбудил немалое подозрение. Многие бюргеры, видевшие его в этот день, охотно бы посмотрели, что скрывалось у него под белым батистовым платком, который так нахально выглядывал из кармана его острохвостого фрака. Но справедливое негодование более всего было возбуждено тем, что этот негодный франтик, то отплясывая фанданго, то вертясь как волчок, по видимому, не имел ни малейшего понятия о соблюдение такта в своей походке.

Но добрые жители городка едва успели совершенно открыть свои глаза, как в двенадцать часов без полминуты негодяй был уже между ними. Он сделал chassé направо и balancé налево, потом — pirouette, потом pas de zéphyr и взлетел как голубь на колокольню ратуши. Там сидел смотритель во всем величии своего сана и курил, пораженный удивлением и ужасом. Маленький проказник тотчас же дернул и потрепал его за нос, потом надел ему на голову свою огромную шляпу и прихлопнул ее, так что она закрыла смотрителю глаза и рот; затем, своею тяжелою скрипкою стал дубасить его так долго в сильно, что слыша эти удары пустой скрыпки по жирному телу несчастного, вы бы поклялись, что целый полк барабанщиков бьет в басовые барабаны адскую тревогу на колокольне Вондервоттеймиттиса.

Неизвестно, до какой отчаянной мести могло бы довести жителей это бесчестное нападение, если бы их не удерживал тот важный факт, что теперь только полсекунды недоставало до полудня. Для колокола подходила пора звонить, и всяк должен был взглянуть на свои часы, — дело абсолютной и важнейшей необходимости. Однако же было видно, что в этот самый момент незнакомец на колокольне делал над часами что-то такое, чего ему вовсе не следовало делать. Но так как они начали бить, то никто не имел времени наблюдать за его проделками: все должны были считать удары часового колокола.

— Раз! — сказал колокол.

— Расс, — повторили все маленькие старички Вондервоттеймиттиса на своих обитых кожею креслах. "Расс!" сказали их карманные часы; "расс" сказали часы их хозяек. "Расс!" сказали часы мальчиков и позолоченные маленькие репетиции на хвостах свиньи и кошки.

— Два! — продолжал большой колокол.

— Тфа! — повторили все часы с репетицией.

— Три! четыре! пять! шесть! семь! восемь! девять! десять! — сказал колокол.

— Дри! шетыре! бять! жесть! ссемь! фоссемь! тефять! тессять! — отвечали маленькие эхо.

— Одиннадцать! — сказал колокол.

— Отинасать! — согласились его маленькие товарищи.

— Двенадцать! — сказал колокол.

— Тфенассать! — отвечали они, совершенно удовлетворенные и понижая голос.

— И полтень (полдень)! — сказали все старички, кладя часы в карман. Но колокол еще не кончил.

— Тринадцать! — прозвучал он.

— Der Teufel! — простонали они, — трынассать! трынассать! Mein Gott, трыпассать шисоф!

Но как описать страшную сцену, которая за тем последовала? Весь Вондервоттеймиттис был приведен в самое плачевное замешательство.

— Что сталось с моим желудком? заревели все мальчишки, мне уж с час как есть хочется.

— Что сталось с моей капустой? вскричали все старухи, она уж с час как вся разварилась.

— Что сталось с моей трубкой? Завопили все старички, кром и мольнии! она с час уж как потухла. И они опять с бешенством наполнили свои трубки и, сев, начали так скоро и свирепо дымить, что вся долина вдруг покрылась непроницаемым дымом.

Между тем, все кочаны капусты вдруг покраснели, и казалось сам дьявол завладел всем, что имело вид часов. Часы вырезанные на мебели вдруг заплясали как заколдованные, а стоявшие на каминах едва могли удерживаться от бешенства и подняли такой продолжительный стук, отбивая тринадцать, причем маятники их так стали подпрыгивать и подскакивать, что страшно было слушать и смотреть. Но хуже всего было то, что ни кошки, ни свиньи не могли более выносить поведения маленьких репетиций, привязанных к их хвостам; они бегали как угорелые, брыкались и царапались, кричали, визжали и мяукали, бросались под ноги и производили ужаснейший шум и ужаснейшую суматоху, какие только может вообразить себе здравомыслящий человек. К довершению бедствия, маленький негодяй в колокольне работал донельзя. По временам можно было видеть злодея сквозь дым. Он сидел на смотрителе, который лежал, вытянувшись на спине. В руках своих негодяй держал веревку колокола и, дергая ее, подымал такой звон, что он и теперь раздается в ушах моих при одном воспоминании о нем. На коленях у него лежала огромная скрыпка, на которой он пилил обеими руками всевозможные ноты со всевозможными тактами, показывая вид — вот-то олух! — будто бы он играет "Judy O'Flannagan и Paddy O'Raferty".