Чёрт не дремлет - [53]

Барнабаш Кос иной раз просыпался во втором часу ночи мокрый, как мышь, ибо ему спилось, что он должен был что-то немедленно решить; он с грустью смотрел издали на любимый треугольник, на котором играл теперь другой человек, играл варварски, по совместительству, лишь изредка беспокоя для этого свою левую руку; с сердцем, полным неясных предчувствий, он ожидал, что принесёт ему будущее. Всё, как говорится, развивалось, в верхах говорили: «Он делает не больше глупостей, чем кто-либо другой»; внизу рассуждали: «Лучше дрозд, чем ястреб»[23], и Барнабаш понемногу привыкал. Ведь человек привыкает даже к виселице. Вместо пауз, он привык теперь к многочисленным кадансам и богатому контрапункту, привык и к тому, что он уже не играет больше на треугольнике и не живёт той богатой духовной жизнью, как раньше, привык, наконец, и к своим смутным предчувствиям.

Где-нибудь здесь автору следовало подумать о том, чтобы закончить рассказ. Можно было бы нарисовать ещё медленный, но неудержимый упадок оркестра, постепенный рост справедливого возмущения неумелым руководством Барнабаша Коса и, наконец, вмешательство руководящих органов и решительное, хотя и немного запоздавшее, улучшение дел. Можно было бы подчеркнуть, что, — как это несомненно понимает каждый, — речь идёт не только об оркестре, что работа с кадрами требует заботливого и детального знания людей, что в искусстве — это ещё более, тонкое и сложное дело, что наряду с сотнями успехов Мелихов и Янковичей, судьба Барнабаша Коса тоже имела весьма своеобразные моменты и т. д.

Но бывают ситуации, когда герои перестают слушаться автора, проявляют вдруг личную инициативу и начинают жить своей собственной жизнью. Тут уже автору ничего не остаётся, как поспешать за ними, бдительно следить за их состоянием и сообщать читателям всё, что он узнал о герое.

Так — несколько неожиданно — случилось и с Барнабашем Косом.

Однажды утром директор Кос проснулся со странными сомнениями и спросил себя:

«Что я — какой-нибудь жалкий исполнитель на треугольнике в захудалом оркестрике? Разве я ничто по сравнению с выдающимися скрипачами, пианистами и органистами? Или я, напротив, видная фигура нашего музыкального мира, человек, который отлично проявил себя?»

Всё говорило в пользу этого второго предположения.

Когда человека начинают обхаживать, угодливо ему кланяться, обольстительно ему улыбаться; когда его приглашают на приёмы и всеми уважаемые люди беседуют с ним мило и непринуждённо о Сметане; когда ему хладнокровно подают на подпись докладные, испещрённые огромными цифрами и журналисты требуют от него интервью и фотографии, — легко может случиться, человек поверит именно второму предположению.

Правда, некоторые люди относились к Бариабашу Косу отрицательно, — например, первый дирижёр; зато второй, тот самый — несколько менее талантливый, но в сущности более ловкий, незаметно говорил новому директору приятное, замечал при случае: «Нигде не написано, что, если человек не кончал консерватории, он должен быть плохим директором, и даже директор заводов «Шкода», вероятно, не сумел бы собственноручно отрегулировать карбюратор». Ко всему этому он присовокуплял иногда довольно остроумные замечания о первом дирижёре, о некоторых особенностях его поведения, о которых вообще-то лучше помолчать, о его отрыве от масс и сомнительном происхождении. От второго дирижёра не отставали и другие; даже те, у которых в своём узком кругу для «этого Коса» находилась лишь презрительная усмешка, держались с ним лояльно, даже, пожалуй, с уважением. Раз случилась такая несуразность и подобному человеку доверили такую должность, вероятно, за ним стоит кто-то покрупнее, с кем лучше не связываться.

Итак, ничто не препятствовало Барнабашу Косу возомнить, что он представляет собой некую величину в музыкальном мире, правда, весьма своеобразную, но, собственно, и слава богу, что своеобразную. И Барнабаш Кос перешёл в наступление.

Он принялся единолично решать узко специальные вопросы; когда же перед ним испуганно отступали, был доволен неодолимостью своей правоты. Он начал распоряжаться репертуаром, критиковать свысока первого дирижёра, насаждать новую, хотя и совершенно туманную концепцию исполнения произведений Бетховена. О выдающихся композиторах и виртуозах он привык высказываться со снисходительностью шаловливого гения. Когда же упоминал о депутатах, — а это случалось довольно часто, — он говаривал: «Ондре понравилось… «Иожка хотел бы…» Наконец он завёл роман с машинисткой.

Всё это, может быть, и обошлось бы. Но он снова начал играть на треугольнике! Перестав упражняться, он играл поразительно плохо, но провозглашал это новым стилем, новой школой исполнения. Кроме того, он начал составлять репертуар с точки зрения партии для треугольника: выбирал только такие отрывки, где мог выступить сам, остальные отвергал. И даже более того: он стал придумывать соло на треугольнике, однажды попытался заменить партию рояля, а в другой раз по неожиданному вдохновению вмешался в соло для скрипки, самостоятельно доведя до совершенства явно незаконченное произведение Иоганна-Себастьяна Баха. Наконец он приказал объявить конкурс на большой концерт для треугольника с оркестром.