Черт - [2]

На лугах лежали истомленные зноем коровы; они с трудом поднимали головы и тихонько мычали, выпрашивая у этих прохожих свежей травы.

— Может, ничего уже и не надобно? — подходя к дому, негромко сказал Оноре Бонтан.

И в том, как это было произнесено, прозвучало неосознанное желание.

Но старуха все еще дышала. Она лежала на своей нищенской постели, бросив поверх фиолетового ситцевого одеяла руки — костлявые, узловатые, напоминавшие каких-то непонятных животных, скорее всего крабов, руки, скрюченные ревматизмом, черной работой, тяжким, почти вековым трудом.

Рапе подошла к кровати и впилась глазами в умирающую. Потом пощупала ей пульс, потрогала грудь, прислушалась к дыханию, что-то спросила, чтобы старуха подала голос, и, снова внимательно оглядев, вышла вместе с Опоре. Теперь она уже не сомневалась — к ночи все будет кончено.

— Ну как? — спросил он.

— А так, что она проживет дня два, может, и три, — ответила сиделка. — За все про все я возьму с вас шесть франков.

— Шесть франков! Шесть франков! — раскричался тот. — Вы что, не в своем уме? Говорю вам, ей осталось жить пять, ну, от силы шесть часов!

Они торговались долго и яростно. Но так как сиделка заявила, что уходит, а время меж тем шло и хлеб по-прежнему был не убран, Оноре волей-неволей сдался.

— Ладно уж, пусть будет шесть франков за все про все, пока тело не вынесут.

— Идет, шесть франков.

И он широко зашагал в поле, к своим хлебам, клонившимся под жарким летним солнцем, от которого перезревает зерно.

Сиделка вернулась в дом.

Она прихватила с собой шитье, — сидя возле мертвых или умирающих, она неустанно рукодельничала, иной раз для себя, иной раз для хозяев, которые приплачивали ей за эту дополнительную работу.

— Вы хоть причастились, мамаша Бонтан? — вдруг спросила она.

Та покачала головой, и богомольная Рапе вскочила как ужаленная.

— Господи спаси и помилуй, да как же это так? Сию минуту побегу за кюре.

Она так резво засеменила к дому священника, что мальчишки на площади, поглядев на нее, решили: с кем-то стряслась беда.

Священник немедленно облачился и отправился к умирающей; впереди шел мальчик-певчий, и звон его колокольчика возвещал пышущим зноем безмолвным полям о шествии бога. Мужчины, работавшие вдали, завидев фигуру в белом, снимали широкополые шляпы и неподвижно стояли, пока она не скрывалась за какой-нибудь фермой, женщины, вязавшие снопы, разгибались и крестились; переполошенные черные курицы, ковыляя на тонких лапках, бежали вдоль канав до известных им одним ямок, в которые они внезапно ныряли с головой; жеребенок, привязанный на лугу, испугавшись белого одеяния, начал кружить на веревке, то и дело взбрыкивая. Маленький певчий в красном шел прытким шагом, за ним, склонив набок голову в квадратной шапочке, следовал священник, все время бормотавший молитвы; шествие замыкала Рапе, сгорбленная, согнутая пополам, точно она собиралась пасть ниц, и набожно, как в церкви, сложившая руки.

Оноре тоже увидел их издали.

— Куда это наш кюре собрался? — спросил он у батрака.

— Да твоей же мамаше святые дары понес! — ответил более сообразительный парень.

— Пожалуй, что и так, — спокойно согласился Оноре и снова взялся за работу.

Старуха Бонтан исповедалась, получила отпущение грехов, причастилась; священник ушел, и в душной комнатенке женщины остались с глазу на глаз.

Рапе снова начала разглядывать умирающую, стараясь определить, долго ли это еще протянется.

Смеркалось, воздух посвежел, и ветер, залетая в комнату, шевелил лубочную картинку, приколотую двумя булавками к стене; оконные занавески, когда-то белые, а теперь пожелтевшие и засиженные мухами, как будто силились улететь, выбраться отсюда, освободиться, как душа старухи.

А сама старуха неподвижно лежала с открытыми глазами и, казалось, безразлично ожидала смерти, такой близкой, но все медлившей с приходом. Прерывистое дыхание посвистывало в сдавленной груди. Скоро оно совсем прекратится, и в мире станет меньше на одну женщину, о которой никто не пожалеет.

Оноре вернулся, когда уже совсем стемнело. Он сразу подошел к кровати и, увидев, что мать все еще жива, спросил таким же тоном, как в былые времена, когда ей нездоровилось:

— Скрипишь помаленьку? — Потом он отправил домой Рапе, наказав ей на прощание: — Завтра ровно в пять.

— Ровно в пять, — подтвердила она.

И действительно, она пришла, когда еще только рассветало.

Оноре уже собирался в поле и ел похлебку, им самим сваренную.

— Померла уже ваша мамаша? — спросила сиделка.

— Вроде как ей получше стало, — ответил он, злорадно прищурясь. И ушел.

Не на шутку встревожившись, Рапе подошла к умирающей; та лежала с открытыми глазами, судорожно стиснув руки на одеяле, — такая же, как вчера, придавленная к кровати, безразличная ко всему.

Сиделка поняла — это может длиться еще два дня, четыре, целую неделю; и ее жадное до наживы сердце сдавил страх и залила ярость на хитрюгу, который сыграл с ней такую шутку, и на старуху, которая никак не могла умереть.

Все-таки она взялась за шитье и стала ждать, все время взглядывая на морщинистое лицо матушки Бонтан

Вернулся Оноре и сел завтракать; вид у него был довольный, почти насмешливый. Затем он опять ушел: очень ему повезло на этот раз с уборкой хлеба.