Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [94]

Это была самая четкая формулировка цели для того переворота (с труднопроизносимой аббревиатурой ГКЧП), который вскоре попытается – тщетно – изменить ход истории. Скоро, очень скоро и евразийский, и атлантический заговор Дугина спрыгнут со страниц его исступленных манифестов и оживут, уже полностью сформировавшись, на улицах Москвы.

Объект «Заря»

За несколько минут до 17 часов 18 августа 1991 года, жарким летним днем, четыре черные «Волги» прибыли к воротам Фороса, летней резиденции Горбачева на черноморском берегу Крыма (она же объект «Заря»).

Несколько месяцев спустя Горбачев скажет советским следователям, что никак не ожидал этих «гостей» – пятерых высокопоставленных офицеров армии и КГБ, а также гражданских чиновников, (все с личными телохранителями) – и схватился за телефон позвонить главе КГБ Владимиру Крючкову, спросить у него, что происходит. Но линия молчала. Горбачев вызвал начальника личной охраны генерала Владимира Медведева, и тот реагировал в духе черной иронии, как свойственно много чего повидавшим гебистам, – мол, это «хрущевский вариант» (в 1964 году советский лидер Никита Хрущев был свергнут заговорщиками, когда находился на даче в Пицунде).

Следующие 73 часа превратятся в отчаянную борьбу между двумя соперничающими заговорами внутри советской иерархии – и каждый брался определять историю страны. Пятерых переговорщиков, как выяснилось, прислал сам Крючков с целью переманить Горбачева на сторону восьмерых партийных и военных руководителей, сформировавших Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП). К этому шагу их подтолкнул тот факт, что через два дня, 20 августа, Горбачев собирался подписать новый Союзный договор о превращении СССР в конфедерацию: многие опасались эффекта домино, в результате которого семидесятилетняя советская империя распадется на независимые государства. ГКЧП добивался от Горбачева введения чрезвычайного положения, в связи с чем подписание договора можно было бы отложить на неопределенный срок.

Разумеется, попытка переворота вызвала обратный эффект: не только не предотвратила распад СССР, но и помогла Борису Ельцину, президенту РСФСР, укрепить свою репутацию в качестве лидера страны, а консерваторы, напротив, лишились легитимности. Кол был забит в сердце Советского Союза, и четыре месяца спустя СССР был официально объявлен скончавшимся. Но о том, как именно развивались события в три напряженных дня с той минуты, когда Горбачев понял, что ему отрезали телефон, – об этом и поныне ожесточенно спорят историки, хотя накопились многие тысячи страниц свидетельских показаний, проводилось три независимых друг от друга расследования, девять судов, опубликовано не менее дюжины личных воспоминаний.

В глазах многих людей поражение ГКЧП означало победу демократической политики над реакционной, публичности над тоталитарным правлением с помощью заговоров и насилия. «Век страха закончился, а другой начался», – сказал Борис Ельцин, поднявшийся в результате к вершинам власти. Один из главных образов тех дней – Ельцин, стоящий в бронежилете на танке под прицелом заговорщиков. Но чем глубже вникаешь в детали, тем менее соответствует фактам такое простое и приятное прочтение событий – дескать, это было столкновение публичной демократии с тоталитарным заговором. В августе 1991 года, кажется, победа осталась не за общественным выбором и прозрачностью, а за теми, кто лучше умел мистифицировать, манипулировать, отводить глаза. Иными словами, победили более умелые заговорщики.

На следующее утро, 19 августа, солнце осветило колонну танков, грохотавших по Кутузовскому проспекту – широкой магистрали, ведущей в центр Москвы. Дугин рассказывал, как жена разбудила его и они вместе слушали по радио сообщение: в связи с ухудшением здоровья Горбачев передает власть вице-президенту Геннадию Янаеву. «Это наш переворот! – возликовала Наташа. – Наши люди! Они берут власть». Супруги были в восторге.

Далее радио заявило, что демократические реформы уничтожали государство и необходимо предотвратить развал СССР. В «Обращении к советскому народу» ГКЧП говорилось:

На смену первоначальному энтузиазму и надеждам пришли безверие, апатия и отчаяние. Власть на всех уровнях потеряла доверие населения. Страна, по существу, стала неуправляемой. Бездействовать в этот критический для судеб Отечества час – значит взять на себя тяжелую ответственность за трагические, поистине непредсказуемые последствия.

У пропагандистов, писавших такие тексты для заговорщиков, не хватало воображения представить себе, что из этого воспоследует. Даже Проханов признавался, что стремительное развитие событий захватило его врасплох, и хотя он стал автором первоначального манифеста «Слово к народу», он решительно отрицал какую-либо причастность к реальным событиям. «Я как Пушкин, его декабристы тоже не позвали», – шутил он, напоминая, что поэта, стихами которого вдохновлялись прогрессивные офицеры, готовившие в 1825 году свержение монархии, эти же самые офицеры не посвятили в свои планы.

Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, тот самый покровитель Льва Гумилева, выступил по радио и оказал ГКЧП немалую помощь, сообщив, что законодатели не будут в ближайшее время собираться, – заговорщикам предоставлялось время, чтобы консолидировать свои силы. «Речь Лукьянова была для меня ангельским хором. Слова обращения – вестью о новом порядке, о верности и чести, о решимости последних государственников встать на защиту великой державы перед лицом распустившихся столичных толп, мечтающих отдаться кока-колонизаторам», – писал позднее Дугин