Черный тюльпан - [156]

Слезы душили меня. Я, шатаясь как пьяный, побрел на кухню, задевая двери и косяки плечами. Судороги сотрясали меня, глаза уже не могли удержать в себе влагу, и слезы вылились на щеки. Я допил все, что осталось в водочной бутылке. «Нет, нет, – бормотал я. – Этого не может быть. Это просто ошибка. Время такое, сейчас все ошибаются…»

Глава 35

Сон это был или же глубокое забытье, похожее на смерть, – не знаю. Я еще не открыл глаза, а гнетущее чувство безысходности, страшной, невосполнимой потери уже накатило, заполняя каждую клеточку мозга и отравляя мысли, и было оно упаковано в пасмурное тяжелое утро с кленом, ободранным дождем и ветром, шатающимся как призрак за запотевшим окном, со стремительным полетом низких грязных туч, с мутными желтыми лужами, покрытыми рябью, похожей на старческую кожу…

Я полулежал в кресле, наблюдая, как по сумрачной комнате из угла в угол ходит Анна, собирает раскиданные вещи, заталкивает их в ящики платяного шкафа, выносит рюмки, бутылки и тарелки на кухню, потом торопливо подметает веником ковер, задевая мои ноги. Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока Анна не вышла в прихожую. Лязгнул замок – она открыла дверь.

Я успел схватить ее за руку, когда Анна была уже на пороге.

– Останься, – сказал я.

– Нет.

– Останься, – повторил я.

Она помолчала, глядя себе под ноги, потом спросила:

– Зачем я тебе нужна?

Я понял, что она останется.

Мы молча пили кофе, сидя по разные стороны стола. Оцинкованный подоконник вибрировал под натиском дождя. Молочный белый свет падал на лицо Анны, и оттого оно казалось бледным и безжизненным. Ей трудно было переносить мой пристальный взгляд. Она боялась поднять глаза, пила неестественно быстро, обжигаясь, почти не отрывая губ от края чашки.

– Ну, все, хватит, – сказал я, поднялся с табурета, подошел к ней, заставил привстать и крепко обнял.

И снова слезы. Осень – время слез.

* * *

– Может быть, она еще спит?

Я отрицательно покачал головой, прижал палец к губам и позвонил в дверь еще раз.

Дверь слегка приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Из темноты прихожей выплыла женщина в черном. Она не сразу узнала меня, потом ее бесцветные губы дрогнули.

– Это вы? – тихо спросила вдова. – Заходите.

Мы с Анной зашли в прихожую – тесную, еще сохранившую сладковатый запах цветов и хвойных венков, заставленную коробками, чемоданами, снарядными ящиками, которые военные часто используют для перевозки домашних вещей. Вдова не стала приглашать нас в комнату, вынесла незапечатанный конверт, на котором было написано: «Вацуре К. А.», протянула его мне. – Я прочла это письмо, – сказала она. – Простите, если вы меня осуждаете. У моего мужа не было тайн от меня… Собственно, здесь нет никакой тайны. Предсмертная исповедь.

Она потянулась рукой к замку.

– Прощайте.

Я спрятал письмо в нагрудный карман и почувствовал, как сильно бьется сердце. Мы спустились в подъезд. Анна зачем-то поддерживала меня обеими руками, словно опасалась, как бы мне не стало плохо.

Моего терпения хватило только до ближайшего сквера с лавками. Анна раскрыла зонтик и держала его над нами, пока я вслух читал письмо:

«Дорогой Кирилл! Пойми меня правильно. Не хотел бы, чтобы ты расценил этот поступок как проявление моей слабости или трусости. Скорее – это самосуд над моей тенью, от которой мало было проку в этой жизни; она лишь чернила мое имя и память обо мне. Считай, что я погиб давно, в апреле восемьдесят четвертого, на южном спуске с Саланга. Ты вынес меня, раненного, с поля боя, но я скончался на твоих руках от потери крови… Как жаль, как жаль, что не случилось так!!

Нищие, одинокие и несчастные – самые сильные и смелые люди на земле. Я был таким в Афгане. Жизнь свою ценил дешево, а оказалось, что тогда она стоила намного больше, чем моя нынешняя жизнь. Я ничего не боялся не потому, что от природы храбр, а потому, что мне нечего было терять. Я взрослел, у меня появилась любимая жена и дети, но все еще по инерции рвал на груди тельняшку и, открывая ногами двери, шел туда, куда ходить уже не следовало. Жизнь еще не научила меня, что чрезмерное любопытство почти всегда наказуемо. И когда меня впервые предупредили, чтобы я не слишком интересовался грузовыми перевозками камээсовских машин по Таджикистану и не проявлял излишнего усердия, контролируя авиационные грузы, я не сумел подавить в себе чувство страха. Это было похоже на внезапную болезнь: то, что вчера не составляло для меня никакой проблемы, сегодня стало непреодолимым. Этот страх был похож на рак – он давал метастазы. Короткий испуг перешел в испорченный вечер, затем – в тяжелые сны, все сильнее и сильнее опуская меня в трясину сплошного кошмара. Они давили на психику, убирая знакомых мне людей, словно пешек вокруг короля. Помнишь, как нас обстреливали из миномета под Багланом? Мины ложатся все ближе, ближе, метр за метром приближаясь к твоему окопу. Нетрудно рассчитать, какая угодит точно в цель и станет для тебя последней. И я залег на дно, заткнулся, захлебнулся страхом. Я поднял руки, замахал белым флагом и упал перед ними на колени. Они сломали меня, заставив отречься от своей боевой молодости, от наших традиций. Я предал все свое прошлое, нашу молодость, нашу дружбу. Потом появился ты. Я смотрел на тебя, как на ископаемое, как на троянского коня, принесшего в своей утробе мину замедленного действия, и, не колеблясь, предал тебя. Я отрубил все, что было за мной. Жизнь моя превратилась в уродца, безнадежного калеку без прошлого и с туманным будущим, до звона накачанным страхом. И я решил пристрелить ее, чтобы не мучилась.