Черный штрафбат - [27]

Разговаривать с этим человеком Зорин не стал, прошел дальше. На левом фланге стояли двое бывших полицаев. Марусин и Демченко. Первый — длинный, тощий, нескладный, с отталкивающими выпуклыми глазами. Второй нормально сложен, молодой — из тех, что нравятся девчонкам. Первый с Брянщины, второй из Белгорода. Первый не смотрел в глаза, второй смотрел, но часто моргал, облизывал обветренные губы. «В репу дать?» — подумал Зорин. В личных делах было сказано, что особыми зверствами на оккупированной территории эти двое не отличались, но активно сотрудничали с гитлеровским режимом, носили форму, принимали участие в выявлении партизан, в отборе лиц гражданского населения для отправки на работу в Германию. Марусин сам пришел с повинной, когда советские войска выгнали фашистов. Демченко сдали соседи — выкапывали упыря из подвала, где он отсиживался, надеясь, что пронесет.

Возле этой парочки Зорин остановился. Марусин поднял на него бесцветные глаза. Смотрел отчужденно. Демченко заволновался.

— Суки, — прокомментировал с правого фланга Игумнов.

— А чё сразу суки? — оживился Фикус. — Может, обстоятельства у людей? Ты им в душу заглядывал?

— Да меня бы вырвало, — ужаснулся Игумнов. — Ты спроси их, Алексей, — по своим в бою стрелять не будут? А может, к немцам рванут, только пятки засверкают?

— Не буду по своим стрелять… — пробормотал, отчаянно бледнея, Марусин.

— «Я больше не буду…» — передразнил его Ралдыгин. — Детский сад, в душу его. Что не будешь — Светку за косичку дергать? Какого хрена их нам на шею повесили? Смертную казнь в СССР уже отменили?

— Ага, отменят, держи карман, — буркнул Гурвич. — Они у нас лишь невиновных расстреливают. А тем, кто вышку заслужил по всем спортивным показателям, дают возможность исправиться и стать полноценными членами общества.

— Заткнись, — буркнул Зорин. В отношении рядового Гурвича это было самое популярное словцо в его лексиконе. Тот всегда на какое-то время замолкал и не обижался. — Ну что, господа полицаи, поведаем миру о ваших достижениях? Вы говорите, не смущайтесь, как дошли до жизни такой, все мы люди, может, и поймем.

Полицаи втянули головы в плечи. Разбитными парнями они определенно не были. Марусин был председателем сельского совета (на его счастье, беспартийным). Когда фашисты в сорок первом ворвались на мотоциклах в село, он смалодушничал, встретил их с поклоном. Настроение у фрицев было благодушное — наступление развивалось стремительнее, чем хотелось; поставили Марусина старостой, приказали сформировать отряд полицаев из «надежных» людей. Что вы, он не зверствовал… в его деревне благодаря исключительно его стараниям расстрелов почти не было (а кого там стрелять — ни евреев, ни коммунистов, ни красноармейцев…). Просто порядок поддерживал — ведь должен быть в стране какой-то порядок. Ну, бывало, скот реквизировали на нужды победоносной немецкой армии, самогоном баловались, девчат деревенских офицерам поставляли… А в сорок втором к нему пришли из партизанского отряда и, вместо того чтобы вздернуть в чулане, посоветовали и дальше выполнять обязанности старосты и при этом сотрудничать с командованием партизанского отряда. Он и сотрудничал — информацию о движениях колонн поставлял, раненых партизан прятал. Так что вину свою Марусин искупил еще до прихода советских войск, которым, кстати, очень обрадовался…

Демченко трудился художником в райкоме комсомола (за такие признания Липатов чуть в торец ему не двинул), но в душе недолюбливал Советскую власть за полное пренебрежение к судьбе отдельно взятого человека. Ну, не нравился ему коллективизм — когда все серое, общее и аморфное. Знал про аресты, лагеря, массовые расстрелы — когда приговоренные даже не догадывались, за что их расстреливали. Существовал тихой мышкой, рисовал в плакатах и стенгазетах то, что скажут. Вот и уцелел, когда в тридцать восьмом райком тряхнули. А как фашисты пришли в Белгород, сам явился в комендатуру, покаялся в «комсомольском прошлом», попросился на ответственный участок работы. О, нет, он никогда не участвовал в карательных акциях айнзатцкоманд СД, не якшался с подонками, подпольщиков не сдавал (Во свистит, — завистливо заметил Гурвич), он занимался исключительно охраной военных объектов и вел богобоязненный образ жизни. На фронте не бывал, в облавах на евреев не участвовал. И за два года службы в полиции окончательно разочаровался в политике Гитлера. Поэтому не побежал из Белгорода вместе с фашистами — ну, испугался, спрятался в подвале. Зато когда нашли его, сопротивления не оказывал, активно сотрудничал со следствием…

— Воевать достойно будете? — мрачно спросил Зорин.

Полицаи закивали — дескать, да, будем честно служить, биться до последней капли крови, смерть фашистским захватчикам и их приспешникам…

— Смотрите, мужики, — пригрозил он пальцем, — вы теперь на виду, если что — церемониться не буду. Имею право расстрелять вас по малейшему поводу.

Тут он загнул. Но полицаи побледнели.

— А я бы им патроны не давал, — размечтался Игумнов. — Постреляют нас ночью и ходу.

— Ладно, разберемся, — отрубил Зорин. — Все на равных правах — а в бою посмотрим, кто чего стоит. В общем, так, мужики, — он обозрел подобравшийся строй, — у всех у нас недостойное прошлое и туманное будущее. Забудем об этом — хотя бы на время. Все понимают, чем чреваты трусость в бою и невыполнение приказа. Поймите, парни, — он смягчил тон, — я не солдафон, мне ваши смерти не нужны, и посылать вас на верную гибель я не собираюсь. Сам хочу выжить. Если кто-то еще хочет, кроме меня, и при этом не уронить достоинство советского солдата, настоятельно рекомендую прислушиваться к приказам и думать головой, а не другими местами. Остаток дня — боевая подготовка. Если кто-то не умеет стрелять и работать прикладом — не стесняйтесь, говорите…