Чёрный рыцарь - [7]

Тишина царила кругом.

Чёрные деревья как скелеты простирали в знойный воздух свои обгорелые ветви; искривившиеся и помертвевшие кусты были лишены цветов, ещё недавно так пышно благоухавших. Высохшие листья висели на них. Ни пенья птиц, ни голоса человека. В пепле одни змеи, шурша, скользили, точно радуясь, что и этот, ещё два дня назад заповедный для них уголок теперь достался им!.. Чёрный рыцарь сошёл с лошади и стал пробираться вперёд, прислушиваясь. Вот каменный остов дворца. Почерневшие стены и колонны торчат из целых груд обвалившихся карнизов, балконов, балок… Наконец, рыцарю послышался говор фонтана, и он живо направился туда…

Один этот фонтан не умер, один он жил ещё посреди мёртвой пустыни.

Всюду валялись тела убитых женщин… Если бы Чёрный рыцарь был здесь не один — едва ли что-нибудь шевельнулось бы в его сердце… Теперь же его объял бессознательный страх. В одном месте он даже зажмурился. Лежавшая тут мёртвая женщина указывала прямо на него закостеневшею рукой. А вон целая груда таких же… А фонтан всё громче и громче. Чудится рыцарю, что струя его негодующе жалуется на что-то. Тем не менее он поспешил подойти и напиться, как вдруг нечто вовсе неожиданное остановило его.

У самого фонтана лежала раненая газель и жалобно, не имея силы сдвинуться с места, смотрела на рыцаря.

Когда последний подошёл к ней, в прелестных глазах животного показались слёзы.

Но отчего Чёрный рыцарь так вздрогнул, и бледность его лица стала ещё более резкой?

— Это её глаза… её глаза… — шептал он, в ужасе отступая от неё. — Само небо преследует меня… Это она… она!

Но тут газель жалобно заблеяла, бессильно протягивая к воде свою изящную головку…

У неё оказались перебитыми ноги… Кое-как она доползла сюда, чтобы напиться, а к самому фонтану дойти уже не было силы. Рыцарь понял это — и непонятное ему самому чувство жалости охватило его. Он приподнял газель на руки и поднёс к фонтану. Она начала с жадностью пить…

— Её глаза… её!.. Глаза султанши Зейнаб, убитой им!.. Это она…

И странное чувство какой-то тихой печали проникло в его душу, когда она, эта газель, обернула к нему взгляд, полный благодарности и кроткой ласки. Он обмыл ей ноги… Перевязал их… Когда он вернулся к коню — к ужасу его оказалось, что коня не было. Оставленный на свободе и не принадлежавший никогда Чёрному рыцарю, конь бросился назад, вероятно, в тот сирийский город отыскивать своего хозяина. Напрасно Чёрный рыцарь звал его и кричал ему — увы! — уже далеко-далеко золотистое облачко показывало то место, где копыта бегуна взрывали песок пустыни… Если бы кто-нибудь через несколько часов встретил Чёрного рыцаря, он увидел бы его медленно бредущим по пустыне с раненою газелью на руках, которая, положив ему доверчиво голову на плечо, дремала… «Её глаза, глаза султанши Зейнаб!» — повторял убийца.

И почему-то ему казалось, что он видит эту несчастную красавицу, прикрытую только своими чудными волосами… Она обнимает его колени… Умоляет о пощаде… И вдруг — глубокая, в грудь нанесённая рана… Она хватается за неё руками… Сквозь её пальцы хлещет кровь… Синяя тень ложится на её лицо… Из горла раздаётся какое-то хрипение… А раненая газель, всё так же доверчиво положив голову на его плечо, дремлет на руках Чёрного рыцаря… Но что это? Впереди в песке пустыни что-то шевелится. Чёрный рыцарь подходит… Какой-то измученный пустынник едва поднимает свою голову.

— Что с тобой? — спрашивает его рыцарь.

— Умираю от голода и жажды…

У Чёрного рыцаря немного воды с собою. Он знает, что на целые сутки впереди нет ни одного источника… Но, сам не зная, что делает, он отдаёт свою воду умирающему… Потом он приподымает его, предлагает опереться на его руку, и ведёт таким образом вперёд, держа всё так же на другой руке газель…

IV

Прошло несколько лет… О Чёрном рыцаре не было ни слуху, ни духу. Все так и решили, что он пропал в Палестине — и, говоря правду, его гибель никому не была больна! Вассалы его радовались отсутствию жестокого суверена, и опустевший край мало-помалу начал отстраиваться и заселяться. Опять возникли на старых пожарищах новые селения; там, где ещё недавно бродили одни волки да ночные грабители, весело подымался дымок к голубым небесам, и свежие молодые побеги зеленели вокруг недавно обработанных, но успевших принести несколько хороших жатв полей. Тем не менее, казалось, проклятие тяготело над этим уголком — за грехи ли Чёрного рыцаря или за преступления его предков, но небо не хотело примириться с отверженною им страною. Монахи так и объясняли это, наивно полагая, что Всемогущий за господ поражает их слуг. Не успели ещё усесться на старых местах вассалы грозного графа, не успела заглохнуть память о его жестокостях, как — новое горе. В стране показалась страшная гостья Востока, быть может, занесённая кем-либо из вернувшихся домой крестоносцев, — «чёрная смерть». Чума, ещё до сих пор неизвестная в этой части Европы, разом развернулась с такою страшною жестокостью, что люди потерялись окончательно. Ни наука, ни религия не могли придти на помощь. Умирали и в гордых замках, на высях гор, и в убогих хижинах в глубине долин; умирали старики, дети и женщины; цветущие юноши в один день заболевали и в страшных мучениях оканчивали свою только что начавшуюся жизнь. В каждом доме мертвецы — и за одним всегда следовали другие. Оказывались сплошь вымершие деревни; некоторые города вовсе опустели, на скалах торчмя стояли безлюдные замки. Были места, где некому было хоронить. Болезнь эта не знала пощады. Все, кого она касалась, гибли неизбежно. Дороги были наполнены трупами, потому что те, которые хотели уйти из проклятой страны, падали, как только удалялись от её пределов… Но великие бедствия всегда вызывают и великие характеры. В эпоху общего ужаса и тоски один не поддался ей, один являлся всюду, где нужна была помощь человека и утешение христианина. Откуда явился он — никто не знал. Года два тому назад в старой пещере убитого Чёрным рыцарем пустынника поселился новый отшельник. На первых порах он казался измученным и жалким. Терпя голод и холод, он жил в безлюдном лесу, ходил босым, но всегда с закрытым лицом. Под грубою тканью его холодного плаща заметно было железо вериг, а на самом плаще проступали каждый день свежие пятна крови, потому что вериги до ран терзали измождённое тело одинокого отшельника. Он питался кореньями, побегами трав, и когда люди приносили ему плодов и хлеба, он по ночам обратно возвращал эти даяния в те же деревни, но только оставлял их у наиболее беднейших хижин. Иногда он становился по горло в быстро текущие и холодные осенью реки, спал на острых каменьях; приходя к людям, добровольно и молчаливо исполнял самые низкие и позорные, по понятиям того времени, работы… Люди были жестоки. Случалось, отшельника били — он низко кланялся, словно благодаря за побои, и так же молча продолжал своё дело. Когда все входили в церковь слушать божественное слово, пустынник против дверей храма простирался ниц на земле, в грязи или под солнцем, всё равно, и оставался так до конца службы. Он никогда не молился и на вопросы, задаваемые ему, отвечал, что его молитва, молитва подобного ему грешника, оскорбит небо… Раз он узнал, что в соседнем городе обвинили за воровство отца голодавшей семьи, для которой несчастный похитил тайно хлеб из лавки. В назначенный для наказания день к судьям явился отшельник и, став на колени, заявил, что вина — его, что отец нищих детей не совершал преступления, в котором его обвиняют. Вор молчал. Судьи повелели прибить отшельника за ухо к позорному столбу и урезать ему нос. Когда подняли покрывавший его лицо капюшон, оно, страшно измождённое и худое, оказалось покрытым шрамами и боевыми рубцами. Решили, что монах был старый солдат. Когда нож палача уродовал его, отшельник, побеждая боль, безмолвно смотрел в синие небеса, и взгляд его, казалось, искал там утешения. Он должен был целые сутки оставаться у столба. Проходившие мимо люди издевались над ним, плевали в лицо ему, злые дети швыряли в несчастного каменьями, но он не сводил очей с безоблачной тверди, и хотя уста его не шептали молитвы — казалось, она неудержимо лилась из его очей… На другой день его отпустили; он низко поклонился судьям и пошёл прочь… Скоро весть об этом разнеслась: настоящий вор рассказал своим, как всё было в действительности, — и поселяне стали боготворить отшельника. Тогда, заметив общее к нему уважение, он заперся окончательно в своей пещере и до появления чумы не показывался никому…