Черный - [47]

— Где дядя Том? — спросил я.

— Спит, — ответила она.

Я ворвался в комнату, подбежал к постели и стал его трясти.

— Дядя Том, бабушка велела вам побыстрей прийти. Дедушка умер, выпалил я, не переводя духа.

Он открыл глаза и долго смотрел на меня.

— Уродится же такой дурак, — сказал он тихо. — Разве можно так сообщать человеку о смерти отца?

Я смотрел на него озадаченно; я не мог отдышаться.

— Я всю дорогу бежал, — сказал я. — Запыхался. Извините.

Он медленно встал и начал одеваться, не обращая на меня внимания; прошло минут пять.

— Чего ты ждешь? — наконец спросил он.

— Ничего, — сказал я.

Я медленно шел домой и думал, почему я не такой, как все, почему я вечно делаю не то, что надо. И говорю не то, и поступаю не так, все на меня злятся. Я никогда не умел говорить с людьми, не понимал, что они думают, чего хотят. Разве я хотел рассердить дядю Тома? А он рассердился, да так, что гнев пересилил горе. Не найдя ответа, я решил, что нечего мне расстраиваться, все равно, как бы я ни старался, моей семье не угодишь!

Меня не взяли хоронить дедушку, а оставили присматривать за домом. Я читал детективный роман, пока все не вернулись с кладбища. Мне ничего не рассказали, а я не стал их расспрашивать. Жизнь вошла в свою обычную колею — сон, каша, рагу из овощей, школа, учение, одиночество, тоска, снова сон.

Я совсем оборвался, мне стыдно было появляться в своих лохмотьях в школе. Многие ребята в классе уже носили костюмы с длинными брюками. Я так злился, что решил поговорить с бабушкой начистоту: если она не позволит мне работать по субботам, я уйду из дома. Но когда я заговорил, она не стала меня слушать. Я ходил за ней по пятам и требовал разрешения работать по субботам. Она твердила — нет, нет, ни за что, лучше не проси.

— Тогда я брошу школу, — объявил я.

— Бросай, мне все равно, — сказала она.

— Уеду от вас и письма никогда не пришлю.

— Никуда ты не уедешь, — сказала она с издевкой.

— Разве я могу учиться, чтобы потом найти работу? — спросил я, меняя тактику. Я показал ей свои рваные носки, залатанные штаны. — Как же мне в таком виде появляться в школе! Я не прошу у тебя денег, не прошу ничего мне покупать. Я прошу только разрешения работать!

— Мне-то что, ходишь ты в школу или нет, — сказала она. — Ты покинул лоно церкви и предоставлен теперь самому себе. Ты принадлежишь не мне, а миру. Для меня ты мертв, как мертв для Христа.

— Твоя проклятая церковь не дает мне жить!

— Не смей произносить таких слов в этом доме!

— Я говорю правду, ты сама знаешь!

— Бог покарает тебя. А ты снедаем гордыней и не хочешь просить Его о помощи.

— Я все равно пойду работать.

— Тогда уходи из моего дома.

— И уйду, — сказал я, дрожа всем телом.

— Никуда ты не уйдешь, — повторила она.

— Ты что же думаешь, я шучу? — спросил я, решившись доказать, что готов на все. — Я ухожу сейчас же!

Я побежал в комнату, схватил потрепанный чемоданишко и стал бросать в него свое рванье. У меня не было ни цента, но все равно я решил уйти. Она подошла к двери.

— Дурачок. Положи чемодан на место!

— Нет, я уеду и буду работать!

Она вырвала чемодан у меня из рук; я заметил, что она дрожит.

— Ладно, — сказала она. — Если ты хочешь попасть в ад, отправляйся. Но видит бог, это не моя вина. Меня он простит, но тебя никогда!

Она с плачем вышла из комнаты. Доброта победила в ней страх. Я вынул вещи из чемодана. Я был разбит. Я ненавидел эти взрывы чувств, эти вспышки страстей, потому что они сковывали меня бессилием. Теперь я воистину погиб для бабушки и тети Эдди, зато мама улыбнулась, когда я рассказал, что восстал против них. Она поднялась, заковыляла ко мне на своих негнущихся ногах и поцеловала.

6

Утром я стал спрашивать у ребят в школе, не знает ли кто, куда можно наняться на работу, и мне сказали, что одной белой семье нужна прислуга. Уроки кончились, и я пошел по адресу. Дверь открыла высокая, сурового вида белая женщина. Да, ей нужна прислуга, причем обязательно честная. Плата два доллара в неделю, работать утром и вечером, в субботу весь день. Я должен мыть посуду и полы, колоть дрова, мести двор. Меня будут кормить завтраком и обедом. Я робко расспрашивал, бросая украдкой взгляды по сторонам. Интересно, как меня здесь будут кормить? Кухня бедная и запущенная, неужто весь дом такой?

— Ну так что, поступаешь ко мне или нет? — спросила женщина.

— Да, мэм, — сказал я, не зная, стоит соглашаться или нет.

— Тогда я задам тебе один вопрос, а ты ответь мне как на духу, сказала она.

— Да, мэм, — с готовностью ответил я.

— Ты воруешь? — серьезно спросила она.

Я захохотал, но тут же спохватился и умолк.

— Что тут такого смешного? — обиделась она.

— Сударыня, неужели вор когда-нибудь признается, что он ворует?

— Что-что? — закричала она и стала красная как помидор.

Ну вот, не успел я вступить в мир белых, как тут же допустил промах. Я понурил голову и смиренно прошептал:

— Нет, мэм, что вы, ну конечно, я не ворую.

Она пристально глядела на меня, соображая.

— Слушай, мне черномазые наглецы не нужны, — сказала она.

— Ну что вы, мэм, я вовсе не наглец, — заверил я ее.

Пообещав прийти завтра к шести утра, я побрел домой, пытаясь понять, почему же это она прямо в лоб спросила меня, ворую я или нет? Говорят, белые считают, будто негры простодушны, как дети, размышлял я; ну, конечно, только этим и можно объяснить ее вопрос. Ведь я бы не признался, что задумал ее убить, и разумом она это, естественно, понимала. Но привычка взяла верх над разумом, вот она меня и спросила: "Ты воруешь?" Только полный идиот брякнул бы ей: "Да, мэм, я вор".