Черный - [27]

Платить за квартиру нам было нечем, и мы перебрались в хибару на сваях в той части города, которую заливали паводковые воды. Нам с братом ужасно нравилось бегать вверх-вниз по шатким ступеням.

Но и эта развалюха оказалась нам не по средствам, и мы перебрались поближе к центру города, где я нашел работу в гладильной: доставлял белье в гостиницы, мел полы, слушал, как негры хвастаются друг перед другом своими любовными подвигами.

Скоро мы снова переехали, на сей раз на окраину, поближе к товарной станции, и каждое утро до школы я бегал с мешком и собирал уголь нам на топливо под колесами громадных, черных, огнедышащих паровозов.

Матери становилось хуже и хуже, она все время твердила, что надо переехать к бабушке, что ей нельзя сейчас умирать, надо сначала нас поставить на ноги. Говорила она невнятно, с трудом ворочая языком, — то было грозное предвестие ее будущей участи, но мы-то этого не знали. Я стал больше, чем когда-либо прежде, думать о матери и уже понимал, что нас ждет, если мы потеряем ее. Страх медленно заползал в душу, я долго и пристально смотрел на мать, но если она поднимала глаза, тут же отворачивался. Когда приступы ее болезни участились, нам стало по-настоящему страшно. Время остановилось. Мы с братом — голодные, несчастные — ждали беды.

Однажды утром меня разбудил крик:

— Ричард! Ричард!

Я вскочил с постели. В комнату вбежал брат.

— Ричард, скорее! С мамой что-то случилось!

Я вбежал в комнату к матери. Она лежала на кровати, одетая, глаза были открыты, но она не шевелилась, только жадно ловила ртом воздух.

— Мама! — закричал я.

Она не ответила, даже голову не повернула. Я хотел тронуть ее за плечо, но отдернул руку — а вдруг она умерла?

— Мама! — позвал я снова; в голове у меня не укладывалось, что мать не отвечает мне.

Наконец я подошел к ней, тихонько потряс за плечо. Она слегка шевельнулась и застонала. Мы с братом все время звали ее, но она не отвечала. Неужели она умирает? Не может быть! Мы глядели друг на друга, не зная, что делать.

— Давай кого-нибудь позовем, — сказал я.

Я выбежал в коридор и постучал к соседям. Высокая негритянка открыла дверь.

— Зайдите к нам, пожалуйста, у нас что-то с мамой случилось! Она ничего не говорит. Мы не можем ее разбудить, она сильно заболела, — сказал я.

Женщина пошла с нами.

— Миссис Райт! — позвала она.

Мать лежала неподвижно, ничего не видя и не слыша. Женщина взяла ее за руку.

— Она не умерла, — сказала она. — Но заболела серьезно. Позову-ка я еще кого-нибудь из соседей.

Пришли пять или шесть женщин, раздели мать и уложили в постель, а мы с братом ждали в прихожей. Когда нас впустили в комнату, одна из женщин сказала:

— Наверно, это у нее удар.

— Да, похоже на паралич, — сказала другая.

— Надо же, такая молодая, — сказала третья.

Женщины суетились вокруг матери, а мы с братом забились в угол. Удар? Паралич? Что значат эти слова? А вдруг мать умрет? Кто-то из них спросил, есть ли в доме деньги; я не знал. Они поискали в шкафу, нашли доллар и еще какую-то мелочь, послали за доктором. Пришел доктор. Да, сказал он нам, мать разбил паралич. Положение серьезное. За ней нужен постоянный уход, нужны лекарства. Где ее муж? Я все ему рассказал, он покачал головой.

— За ней придется ухаживать, как за малым ребенком, — сказал доктор. Вся левая сторона парализована. Она не говорит, ее надо кормить с ложечки.

В тот же день я перерыл все ящики и нашел адрес бабушки; я написал ей, умоляя приехать и помочь нам. Соседки дни и ночи ухаживали за матерью, кормили нас, обстирывали. Я жил в каком-то оцепенении и никак не мог поверить в то, что случилось. А вдруг бабушка не приедет? Нет, лучше об этом не думать. Она обязательно приедет! Я не мог выносить такого одиночества, ведь я вдруг оказался один на один с собой, без всякой помощи и поддержки. За какой-нибудь час мир, в общем довольно ко мне милостивый, стал холодным и враждебным. Я был так напуган, что даже не мог плакать. Я радовался, что мать не умерла, но ведь она будет болеть долго, может быть, так никогда и не поправится. Я стал замкнутым, угрюмым. Я был еще ребенок, по в душе у меня уже не осталось ничего детского, и вел я себя не как все дети. Мне совсем не хотелось играть, я все время гадал, приедет бабушка помочь нам или нет? О завтрашнем дне я старался не думать, будущее было нереальным, я его боялся, ибо оно таило вопросы, на которые я не мог ответить.

Когда соседи хотели накормить меня, я отказывался, мне было стыдно, что меня так часто кормят чужие люди. Но когда им все-таки удавалось уговорить меня, я старался съесть как можно меньше, чтобы не так мучил стыд. Ребята, конечно, видели, что я хочу есть, и я ужасно страдал, что они это знают, но когда меня спрашивали, я отвечал «нет», хотя сам умирал с голоду. Я жил в таком напряжении, ожидая приезда бабушки, что, когда она приехала, я не выдержал; она все взяла в свои руки, а я сдался ей, подчинился, отвечал, как автомат, на ее вопросы, делал, что она велела, зная, что мне надо научиться решать все проблемы самому. Я ушел в себя.

Бабушка продиктовала мне письма восьмерым своим детям — всего их было девять, считая мать, — во все концы страны с просьбой выслать денег, чтобы "перевезти Эллу и двух ее ребятишек к нам домой". Деньги пришли, и мы снова стали собирать свой скарб. Мать отвезли на вокзал в машине "скорой помощи" и внесли в вагон на носилках. Всю дорогу в Джексон мы молчали. Дома уложили мать в комнате на втором этаже. Из Детройта ухаживать за ней приехала тетя Мэгги. В большом доме было тихо. Мы говорили приглушенными голосами, ходили на цыпочках. Всюду пахло лекарствами. Врачи приходили, уходили. Днем и ночью я слышал стоны матери. Мы боялись, что она вот-вот умрет.