Черный Легион - [2]

Даже мой дорогой заблудший брат Азек полагает, будто они являются сущностями – рациональными, иррациональными или какими-либо еще – которые можно одолеть силой или умом. Веру Аримана можно из милосердия назвать оптимизмом, или же сурово счесть невежеством. Подозреваю, что это ужасная и заманчивая смесь и того, и другого: наивность.

Однако я убежден, что они ненавидят нас. Они смеются над нашими грезами. Издеваются над нашими амбициями. Они борются с нами, чтобы поработить нас, зная, что мы нужны им. Страстно желая иметь защитников своего дела, они возвышают нас, предлагают больше – постоянно все больше – чтобы достичь своих целей, а потом бросают и уничтожают нас, стоит нам пойти против их прихотей. Это не просто злоба. Злоба примитивна и практически инстинктивна, она понятна даже животным. Нет, это злонамеренность, а для злонамеренности необходимы сознание, эмоция, способность ожесточаться и гневаться.

Но самую яростную ненависть они берегут для Абаддона. О, как же он им отвратителен. Они жаждут его, бьются друг с другом за честь завлечь его несгибаемый дух в свои лапы. Пантеон ненавидит его так, как паразиты и наркоманы питают злобу по отношению к тому, что поддерживает в них жизнь. Без Абаддона у них нет надежды на победу. Только если он выберет одного из них, только если вверит свою участь одному из Богов – лишь тогда Великая Игра Хаоса выйдет на финальные ходы.

Однако тогда проиграет Абаддон. Он сражается не за Пантеон, не за тех тварей, которые ненавидят свою потребность в нем, и ему нет дела до их Великой Игры. Он сражается за самого себя, за собственные амбиции и за стоящих рядом с ним братьев. Сражается за Легионы, отринутые Императором. Его заботит Империум, который мы строили кровью и потом, болтерами и клинками – и он хочет получить его обратно. Заботит, как бы вернуться к божку, давшему нам жизнь, и пустить Императору кровь за все Его неудачи. Заботят братство, единство проклятых и неправедные обиды, нанесенные всем нам.

И в этом-то и заключается причина злобы Богов. Они умоляют его. Упрашивают его. Предают его из злобы, а потом приползают обратно в надежде, что он склонится перед ними.

Но власть полностью принадлежит Абаддону, и этого Боги никогда не простят.

Его главная сила является и его самым серьезным изъяном. Раз он не склонится перед Пантеоном, они будут вечно предавать его и мешать окончательному триумфу. Говорят, будто судьба Абаддона – это уроборос, пожирающий собственный хвост змей, поскольку Пантеон стремится к покорности, которой он никогда не даст, а он стремится к триумфу, который никогда не наступит.

Скажу вам правду, как поступал всю свою жизнь: все существование Абаддона посвящено тому, чтобы нарушить цикл. Мы, его братья – его средство силой направить судьбу по новому пути.

И вот я здесь. Взят в плен, если верить моим тюремщикам, хотя добровольно явился к их дверям и сложил оружие.

Я все еще слеп.

Странно, к чему можно привыкнуть. Тьма, похитившая мое зрение, предательски обвивает и прочие чувства, дразня их и делая ненадежными. Даже время вероломно. Оно перестало верно течь в моем сознании. Не имея глаз и будучи прикованным, я могу отмерять ход времени лишь по ударам двух моих сердец. Однако, когда твоим единственным спутником является тишина, и этот ритм становится обманчив: минуты могут растянуться в часы, а часы – пролететь будто непослушные мгновения.

Как долго я пробыл здесь, на Терре? Как долго зову эту камеру домом? Как долго компанию мне составляет только сервитор-архивист, находящийся в этом же помещении?

Почему ты не разговариваешь, Тот? Ты не хочешь или не можешь? Я слышу тихий ритм твоего дыхания, так что мне известно, что ты не полностью автоматизирован. Но твое перо все скребет и скребет, вверяя эти слова пергаменту. Твой разум ограбили, сделав простым, возможно однозадачным, чтобы избежать моральной угрозы, которую я собой представляю. Это так?

Задавая эти вопросы, я впустую сотрясаю воздух.

Я знаю, чего хотят мои хозяева. Им нужно больше, все больше и больше воспоминаний и размышлений об эпохе, которая была мифом для их общества еще за тысячи лет до их рождения.

Мне не чужда гордость. Я не свободен от искушения солгать, во благо самооценки претворить былые неудачи и несправедливости в победы и сказать, будто возвышение Черного Легиона было столь неотвратимо, столь правильно с самого начала, что по пути наверх мы встречали лишь овации и благоговение со стороны братьев и кузенов. Однако, при всех моих недостатках, я не мелочен и ничего не выиграю, сплетая ложь для ушей имперцев.

Так что вот правда. История Черного Легиона утопает в крови, во многом – его собственной. Если умирающих Сынов Гора было несложно презирать за вероломство и слабость, то к их перевоплощению было гораздо легче питать отвращение за силу и непокорство. Проще говоря, мы отказывались умирать. И, о, как же нас за это ненавидели наши братья и кузены. Как же они бороздили все Око, выслеживая нас за два прегрешения: что мы дышим и что пытаемся бороться с судьбой.

Порой мы сражались с ними. Зачастую убегали. Теми днями нельзя гордиться, но это не были и дни полного поражения, ведь пусть мы и скрывались от мести и зависти сородичей, но находились и такие, кто искал нас с намерением сражаться бок о бок с нами.