Чёрный иней - [55]

Короткая очередь оборвалась, поскольку Чёрный откатился влево, и пули не достигли его. Он сразу метнулся вперёд и вправо — опять опередив фашиста. Следующая очередь просвистела, обдав холодным воздухом, но пули не зацепили его, попав туда, откуда он выбрался секунду назад.

«Ох, и погонял меня, сволочь этакая... такие выкрутасы заставляет вытворять... Ну что, поймал?!»

Взбешённый пулеметчик сменил тактику. Он бил теперь непрерывно, не жалея патронов. Чёрный лежал за угловатым холмиком припорошенного снегом гранита. Пули секли и дробили камень, угрожая разнести его в прах, каменное крошево брызгало во все стороны.

«Ну, и лупит, собака!..»

Камень трескался и крошился. Пулемётчик пытался раздробить гранит, защищавший полтавчанина. Это уже было похоже на расстрел.

Вот теперь всё завертелось по-настоящему. Чёрный падал, поднимался, кувыркался пологим склоном. Порой ему казалось, что земля становится дыбом и летит на него, лицо залепляло снегом, из носа текла кровь, на зубах скрипела каменная крошка.

Наконец он добрался до какой-то канавы и с разбега влетел в неё. Не переведя дух, всадил длинную очередь по фронтону здания. Пулеметчику это не повредило, но Черный не смутился. Его стрельба была не столько на поражение, сколько ради собственного спокойствия.

Автомат прирос к телу, как ещё одна рука. Дуло сизое, окисленное, потёртое, с едким запахом железа и пороха. Внезапно он почувствовал нечто схожее на нежность к своему оружию. Здоровенная связка гранат, жёстко давившая на рёбра, вернула его к реальности.

«Вот зараза, все бока отдавила... Сколько ж мне ещё тут с этим гансом валандаться? Ого! Да теперь палку можно докинуть, не то что гранату! Ну, Пётр, ещё десяток метров — и камня на камне от того сарая не останется. Давай аккуратно...»

Он продолжал слушать тишину, как вдруг обожгла мысль — у немцев окончилась лента. И сейчас второй номер торопливо подтягивает тяжёлую коробку с новой лентой, жмёт на защёлку, рвёт крышку магазина, откидывая прицельную планку, выдергивает порожнюю ленту, вставляет новую, смертельно опасную.

Это был его миг, который он едва не проворонил! «Всадить в черноту полмагазина, и...»

На ходу срывая с ремня связку, он бросился к сарайчику напрямик, не скрываясь, во весь рост...

42

«Война лишь открывает шлюзы для проявлений всего, что ты уже взлелеял в себе, являет твоё естество. Война ничего не отбрасывает, она лишь всё заостряет. И если ты был дерьмом до войны, то будешь им и здесь, на войне. В зверя быстрее всего превращается тот, кто не может объяснить жестокость войны религией, идеологией, моралью. Такие быстро разувериваются. Скотство, озлобление, отчаяние — это я понимаю, но полное одичание? Но именно такими и оказались Айхлер и Лангер. Хотя понятно, что полностью высвободиться из трясины жестоких и абсурдных проблем войны не дано никому...»

«Этот вывод уже из моего собственного опыта», — с горькой иронией подумал Гревер.

«Война вовсе не исключает работы духа. Скорее, напротив: самоанализ на фоне жестокого абсурда приобретает особенно острый привкус, причём работать над собой необходимо не поневоле, а ежедневно преодолевая леность и ограниченность разума, мужественно глядя истине прямо в глаза. Уместно ли здесь слово «мужество»? Мужество — это преодоление явной опасности, когда ты трезво осознаёшь, что на этом пути тебя ожидают страх, бессилие, безверие, желание отказаться от борьбы. Не этого ли требует сейчас от меня судьба?

К слову, красные выказывают эту способность в полной мере. Втроём они отважились атаковать метеостанцию. Их тактика наивна, они стараются отвлечь моё внимание от действий своей основной группы, которая пока что ничем себя не проявила. Я ожидаю их нападения ежечасно. У них нет шансов, и единственное, что вызывает у меня любопытство, — с какого направления они будут пытаться атаковать наш объект и насколько изобретательными при этом окажутся. Я приму непосредственное участие в бою с первой же минуты появления красных, поэтому через полчаса покидаю метеостанцию и переношу свой КП к Эрслебену. Делаю это не без сожаления, поскольку моя комната кажется мне символом домашнего уюта. Но...

Эта троица полоумных славян, обстрелявших нашу станцию, сумела взорвать дизель — теперь мы остались без электричества. Пришлось перейти на аккумуляторы. Красных мы, конечно, перебили. Однако, к сожалению, есть потери и с нашей стороны — пятеро погибших. Об этом факте, я, понятно, Центр не проинформировал. Позже будет видно, как это всё повыигрышней преподнести руководству. В моём положении это далеко не мелочь».

Гревер вспомнил, как перепрыгнул через неподвижные ноги раненого, оттеснил плечом ефрейтора и бросился к выходу. Потом домик метеостанции тряхнуло от близкого взрыва, и он понял, что они добрались до дизельной. Когда он выскочил наружу, без шапки, с пистолетом в руке, всё кончилось.

Кто-то из солдат, стоя почти в дверном проёме, обстреливал из ручного МГ пространство слева от себя. Гревер успел заметить долговязого десантника, который выронил автомат и замертво оседал на снег. До него было каких-то полторы сотни шагов. А в двадцати метрах от входа лежал второй. Снег медленно падал с неба и таял на нём, влага собиралась в ладони его вытянутой руки. На месте дизельной зияла чёрная воронка. Изувеченный дизель, накренившись, выдавался из-под кучи почерневших обломков, жалкий и нелепый. Рядом из снега торчал чей-то сапог.