Черный гусар - [65]

Полковник Ланской разгладил по очереди обе пышные свои бакенбарды и подбоченился.

Он сидел на обломке скалы, подстелив под себя ментик, держал в руке только что опустевшую чарку и щурился под лучами августовского солнца. Он был доволен жизнью, собой, своим полком, своими офицерами, а пуще всего жарким делом, что разворачивалось как раз за его спиной.

Недели полторы-две назад казаки доложили командующему, что неприятель собрал немалую силу на берегу Дуная, у небольшого городишка Батин. Граф немедленно приказал брату выдвинуться туда со своим корпусом и сам, наскоро собрав с полдесятка дивизий, поспешил ему вслед.

Турки в самом деле хорошо укрепились, поставив четыре отлично обустроенных редута, и посадили за ними около полста тысяч войска. Отсюда они могли двигаться как на юг, к Балканским горам выручать великого визиря, запертого до сих пор в Шумле, так и на восток, вдоль реки — отогнать русских от крепости Рущук, которую те безуспешно осаждали едва ли не с самой весны, бессмысленно поделив свои силы надвое.

Каменский 1-й, старший по годам и младший по должности, исполнил полученный приказ незамедлительно. Он знал, что брат составил донесение государю о неудачном июньском штурме, знал, что тот вдруг объявил виноватыми своих подчинённых — генералов, офицеров, солдат. Об этом же говорил и приказ графа по армии, который зачитывали во всех полках при свёрнутых знамёнах и сухом барабанном бое. Не ведал он лишь того, насколько стала известна императору необычайная и непростительная медлительность командира первого корпуса, а потому, на всякий случай, торопился загладить прошлую свою ошибку.

Он поставил свои полки фронтом к турецким редутам и, под прикрытием артиллерии, понемногу, батальон за батальоном выдвигал мушкетёров и егерей, тесня пехоту и оттягивая на себя конницу правого фланга турок.

А там, перед батинским ручьём, речушкой, неспешно волокущей свою мутную воду к Дунаю, стояли уже полки, подчинявшиеся лично командующему. Граф назначил Кульнева командовать авангардом и ждал только момента, когда осаждённые начнут перебрасывать силы, укрепляясь против наседающих русских.

Александрийцев же и вовсе отодвинули от огня. Полк поднялся на плоскую возвышенность и оставался ожидать либо приказа, либо неожиданной диверсии турок в свободный зазор, в стык между двумя корпусами братьев Каменских.

Ланской разрешил людям спешиться, но приказал держать коней в поводу. Сам же собрал штаб-офицеров — батальонных и эскадронных, и приказал расстелить им скатерть среди камней. Водка ещё оставалась у каптенармуса, нашлась и кое-какая закуска. Повод не нашли, да особенно не искали. Пили за полк, за командира, за славных товарищей, за будущие дела, за Георгиевский крест адъютанта полка штабс-ротмистра Новицкого. Где-то в полутора верстах на север рявкали злобно пушки, частили ружейные залпы, а здесь гусарам было тепло, пьяно, уютно. Дольше чем на четверть часа тихую жизнь никто не смог бы загадывать, но прошло уже по крайней мере четыре таких отрезка, солнце поднималось к зениту, и александрийцы разливали уже по пятому, что ли, кругу.

— Да, гусарство — дело рисковое, — продолжал размышлять вслух захмелевший полковник. — Подкрался, налетел, ударил, сбил, отскочил. Засиживаться некогда, да и заживаться, господа, тоже. Жизнь — штука быстрая. Вы только с нас, стариков, не берите примера. Ну, я перевалил уже за середину, подбираюсь к концу десятка четвёртого. Ну, Анастасию Ивановичу повезло...

Все обернулись к Приовскому. Подполковник спокойно встретил пару десятков глаз, только машинально ощупал страшный сабельный шрам, начинавшийся от левого глаза и сбегавший красной змейкой по щеке, подбородку к ключице. Приовский и воротник доломана не застёгивал до конца, обматывал вокруг шеи мягкий, грязный платок.

Он поднялся, поднял чарку и выкрикнул почти без акцента:

— Господа! За полк, за нас, за командира!..

Офицеры вскочили, залпом глотнули водку и снова опустились, кто где сидел.

— Да, всех нас поджидает что-то, кто-то: за ближайшим камнем, за дальним деревом...

Мадатов увидел, что Ефимович поморщился. Он и сам верил, что нельзя говорить о смерти, но перебить полковника не решился.

— ...присяга, господа. Служить государю, отечеству, не жалея живота своего...

— Говорят же, что христианин отправляется в бой не убивать, но умирать, — вежливо вставил в паузу Новицкий.

Неожиданно Ланской фыркнул:

— Умирать! Ещё чего! Это им, — он показал пальцем через плечо, — выгодно. Мы — умирать, они — убивать. Нет, господа, дело солдатское — убивать. Тех, кто намеревается убить нас. Или же тех, кого обязались мы защищать. Нет! Мы умертвляем и — умираем. Когда выпадает такая доля. Не избегать удара, но — предупредить его. Самому сделать первому выпад! А там уж как повезёт... Кто выживет... — Он посмотрел на Новицкого: — Он... или... — обвёл взглядом притихших офицеров и упёрся глазами в Мадатова. — Или, быть может, он...

Валериан почувствовал, что багровеет до самых пяток. С того злополучного июльского поиска, когда гусары пропустили караван с припасами в Шумлу, он старался не попадаться на глаза командиру. Отказываться от дела не приходилось, поскольку ему ничего особенного не поручали. Но и напрашиваться он не решался, опасаясь нарваться на отказ решительный и насмешливый.