Черный город - [26]

Мария нежно склонила голову на его плечо.

— Да благословит господь твое намерение, милый мой супруг. Аминь! — благодарно и ласково промолвила она.

— И что же ты собираешься делать в Топорце? — допытывался у брата Пал Гёргей.

— Сажать деревья.

— На это уйдет один день в году.

— Уничтожать на них гусениц.

— Еще несколько дней. А остальные триста? Чем ты заполнишь их?

— Буду ждать, — задумчиво проговорил Янош, — пока подрастет мальчик.

— О, мальчик наш быстро растет! — вставила Мария Гёргей. — Я совсем забыла сказать тебе, что как раз в пятницу, когда тебя схватили, я получила от него письмо.

— Письмо? — удивился Янош Гёргей. — О каком мальчике ты говоришь?

— О каком же еще — о нашем Дюри, конечно! Пишет, что оба костюма ему уже малы. Я думаю, не купить ли нам в Лёче несколько локтей сукна для мальчика. Оно здесь кстати и дешевле, чем у нас в Кешмарке.

— Ах, да! Конечно, — сообразил Янош, и в голосе его зазвучали нотки отцовской нежности. — Ты все о Дюри думаешь. А я, глупец, даже и не вспомнил о нем.

— О каком же еще мальчике ты упомянул? Глаза Яноша засверкали.

— О приемном сыне Тёкёли, о маленьком Ракоци![12] Незаметно для брата Пал Гёргей переглянулся с невесткой и сквозь зубы процедил: — Неисправим!

Янош Гёргей, хоть и не сознавался в этом, рад был императорской грамоте о помиловании. Недаром же он вдруг заторопился домой. Сразу же там нашлось у него множество неотложных дел, и Пал Гёргей только головой покачивал: "А что, если бы тебе пришлось отсиживаться у меня всю зиму?"

Марии тоже хотелось поскорее отправиться домой, и вдвоем супруги придумали такую тьму предлогов, что удержать ни того, ни другого было просто невозможно, — сразу же после обеда они укатили.

Когда Янош с женой уже сидели в санках, Пал Гёргей еще раз повторил свое предложение:

— Подумай, брат, и если появится у тебя желание снова сесть в вице-губернаторское кресло, — только знак подай.

— Ах, к черту эти твои планы! — сердито отмахнулся Янош, чтобы за напускным гневом скрыть, как его растрогала заботливость брата. — Вице-губернаторское кресло я сам тебе отдал, можешь его не возвращать. А уж если хочешь сделать нам что-нибудь по-настоящему приятное, верни то, что ты у нас отнял.

— Что именно?

— Нашу маленькую Розалию. Но об этом мы еще поговорим.

— Вашу Розалию? — пробормотал Пал, нахмурив лоб, и сердце его болезненно сжалось.

Санки тронулись, выехали за ворота, а Пал Гёргей, словно окаменев, все еще стоял посреди двора, держа в руках шапку, которую снял, чтобы помахать ею вслед уезжающим, да так и забыл снова надеть, несмотря на лютый холод.

— Значит, все-таки… — проговорил он и тут же схватился за голову, вспомнив слова своего обета: "…вырываю я из души своей сомнение, как занозу из тела". Но удастся ли ему вырвать занозу из души — из больной души, — с такой же легкостью, как из здорового тела?..

После этого дня братья лишь изредка встречались друг с другом. Янош Гёргей не ездил даже на заседания комитетского дворянского собрания, а свой интерес к политике удовлетворял, не выходя за ворота дома. Газет, правда, тогда еще не было, зато были соседи из окрестных поместий. Они-то и привозили политические новости.

Увы, радостного в этих новостях было немного! С падением будайской крепости силы турецкого полумесяца ослабели. Христиане в Венгрии ликовали. Глупцы! Ведь для их страны, самой несчастной изо всех стран на свете, единственной опорой был враг. (Это может случиться лишь с нами, венграми!) Прогнав турок из Буды, наши предки испугались: — Что же теперь с нами будет, без турок-то? До сих пор Вена заигрывала с венграми, потому что боялась, как бы они не ухватились за полы турецкого кафтана, а турки всегда были готовы насолить немцам, Э, что ни говорите, не турки были нужны нам для политики, как хозяйке соль — дли стряпни.

Но если бы только в турках дело (хотя, как я уже сказал, турок был нужен для дома!), а то ведь едва Янош Гёргей пригрелся; в родном гнезде, как пошли слухи, что император не утвердил сына Апафи владетельным князем[13] и якобы сказал при этом: "К чему Трансильвании эти игрушки?"

Значит, не будет больше "малой родины", где прежде венгр всегда мог найти приют, если на "большой родине" ему вдруг приходилось туго,[14] и откуда он всегда мог затем нанести немцу ответный удар. Навязав нам на шею австрийских императоров, господь бог как бы в противовес им сажал беспокойных маленьких князьков на трансильванский трон. А теперь вот их больше не будет. О, император Леопольд знал, что делает! А вот что будем теперь делать мы, венгры, никто не знает.

Наиболее горячие головы (в особенности дворяне вокруг Кешмарка) надеялись: взойдет еще звезда Тёкёли. Но, увы! Счастливая звезда — не восковая свеча, погаснет — снова ее не зажжешь. Да и сам Тёкёли — выжатый лимон, никому он больше не нужен.

Воюющие стороны заключили Карловицкий мир, поделили между собою, что могли, а о Тёкёли в мирном договоре не обмолвились ни словом. Всесильный Маврокордато, к которому Тёкёли, напомнив о своих заслугах в прошлом, обратился с просьбой поддержать его претензии перед великими державами, ответил: