Чёрный день - [163]

Теперь он не стал бы рассуждать так категорично. Небытие, которое раньше казалось ему заслуженным отдыхом, теперь отталкивало его своей неопределённостью. Если там ничего нет, то это не очень страшно. А вдруг есть?

Побывав у самой границы, он понял, что за ней наверняка что-то есть. Ведь любая граница по определению отделяет одно от другого. Даже если отбросить всю христианскую метафизику, разница между хорошей жизнью и плохой жизнью как-то терялась, если представить разницу между жизнью и не-жизнью. Сегодня ты ещё дышишь, думаешь, страдаешь, а завтра будешь разлагаться, как гниют арбузные корки или рыбные головы в помойном ведре.

Пока он здесь, остаётся хоть ничтожный, но шанс выкарабкаться. Может, один процент или даже одна десятая процента. Такой же шанс, какой был у обречённых пациентов хосписов. Но они надеялись, и иногда — очень редко — наступала ремиссия, болезнь уходила, и они получали свою отсрочку. Вовсе не благодаря стараниям врачей и «чудесным» препаратам, а вопреки им. Врачи вообще мало что могут, если на то нет разрешения некой высшей инстанции.

Но если больной действительно хочет жить, то медицина бессильна. Саша страстно хотел, хоть и сам об этом не догадывался. Ему ещё слишком многое надо было сделать. В глубине души он любил жизнь, хоть эта любовь и казалась ему неразделённой.

Победа над болезнью пришла неожиданно. Просто на седьмой день он понял, что чувствует себя если не хорошо, то уж не хуже, чем до облучения. Он по-прежнему мёрз, но его больше не морозило. Лихорадка отступила, и все остальные симптомы постепенно сошли на нет.

Его заслуги тут не было. Эта была битва, которую выиграл не он, а его организм. Саша ему нисколько не помогал. Он ничего не знал о курсах лечения антирадиационными препаратами, да и диета его разнообразием не отличалась.

Природа не дала ему ни экстраординарной силы, ни сверхъестественной ловкости. Не наградила она его и избытком ума. Интеллектом — может быть, а вот умом он явно уступал многим смышлёным двоечникам. Зато одной вещью она одарила его щедрою рукой — живучестью. В годы, когда восемьдесят процентов новорождённых появлялись на свет с целым букетом патологий, Данилов родился здоровым.

Таковым же он мог и умереть, если вспомнить, сколько раз он, движимый жаждой исследования, находил на свою голову неприятности, стоившие ему множества шишек и шрамов. С ранних лет встречи с твёрдыми предметами — мебелью, дверями, качелями на детской площадке — часто заканчивались печально для маленького Саши. Чудом ему удалось благополучно пережить детство, но с началом пубертатного периода столкновения не прекратились. Стала больше масса тела, костная и мышечная, но нервная система не поспевала за ростом организма, да и координация движений оставляла желать лучшего.

Он редко болел. Если судить по мировой литературе, то для людей его темперамента это не характерно. Согласно клише, меланхолик должен быть бледен как поганка, постоянно хворать, непременно быть астматиком, аллергиком и диабетиком. Но Саша выбивался из этого стереотипа и был очень жизнестойким пессимистом.

Даже образ жизни, который он вёл в студенческие годы, не смог загнать его в могилу. Полное отсутствие режима, бессонные ночи через одну, физическая зависимость от компьютера, рацион, состоящий почти исключительно из углеводов — всё это способно подорвать даже богатырское здоровье. Ему же удалось угробить только зрение и, в меньшей степени, зубы. Остальное сохранилось до двадцати двух лет почти нетронутым — здоровое сердце, сильный иммунитет. Редкие хвори парень переносил на ногах. Что говорить, Александр ни разу не воспользовался страховым полисом, ни одного дня в институте не пропустил по болезни. Ему достался бесценный капитал, который он абсолютно не ценил. Ни разу в жизни ему не пришло в голову поставить знак равенства между счастьем и здоровьем.

От вынужденного безделья у Александра впервые после катастрофы возникла потребность доверить мысли бумаге. Благо под рукой был карандаш, которому не страшен мороз, и записная книжка в кожаном переплёте. Нет, он не собирался вести дневник, хотя понимал, что тот мог бы стать ценным историческим документом.

Ну её в баню, эту историю. Его собратьям по несчастью сейчас не до чтения, а до той эпохи, когда у потомков появится время заниматься археологией, бумага не долежит. Так что писать он будет исключительно для себя. Саша никогда не понимал людей, которые ведут дневники и скрупулёзно заносят туда всё, начиная от вскочившего прыщика. Глупость это, пополам с манией величия. У него даже блога в живом журнале не было. Поэтому он ограничится краткими заметками на полях. Возможно, это поможет ему привести в порядок свои мысли. А не поможет — листы пойдут на растопку на следующем привале.

Конечно, приятнее описывать крушение мира, сидя в тёплой квартире и наслаждаясь всеми благами цивилизации. А писать про конец света после его начала — что может быть нелепее? Зато честно. Ни грамма выдумки, в отличие от графоманов, сочинявших страшилки на потребу публике.

Что можно сказать об «этом» конце света? Это не христианский апокалипсис, после которого всех ждёт Страшный суд и Царство Божье. Тут ими и не пахнет. Это, скорее, языческие Сумерки богов.