Черный бор - [140]

Для христианина самое верное, и притом самое прямое, выражение понятия о земной жизни заключается в двух словах — „нести крест“. Мы все носим до гроба тот крестик, который на нас возлагается при обряде крещения, когда не только в младенце еще не пробудилось сознание, но даже и взрослые, присутствующие при обряде, большей частью не помышляют о символическом значении этого крестика. Символ растет с тем, кто его носит. Крестик становится крестом — более или менее тяжелым, — но всегда крестом. Страдание — наш общий удел. Все страдают, и чем многоструннее, если так можно выразиться, строй души, тем обильнее источники страдания. Но лишь немногие помнят, что нам скорби предвозвещены и что в них нам дарован залог будущей жизни. Страдание не может быть конечной целью бытия»[120].

Проникая в душу человека и завладев его настроением, христианство тем самым дает истоки новой жизни и производит коренное изменение в быте народов…

Запомним и этот пункт, потому что отзвуки его мы встретим еще в миросозерцании великого русского пессимиста К. Н. Леонтьева…

Итак, несмотря на принцип страдания, воздержания и креста, христианство глубоко жизнерадостно и светло.

«Все церкви одинаково сознают коренной переворот в борьбе народов, совершившийся в силу неотразимого влияния христианства. Ему исключительно принадлежат нравственное начало самоограничения, начало верующей покорности своей судьбе, начало кротости в отношениях к ближним, начало признания всех людей ближними, начало духовного равенства мужей и жен и даже семейное начало. Семья есть чадо христианства. До него понятие о потомстве стояло в ветхозаветном мире на месте наших понятий о семье: потомство могло быть идеей немногих, семья — идея, доступная всем и каждому. Можно сказать, что она в первый раз церковно признана в Посланиях апостола Павла, и чтобы в этом убедиться, стоит только вспомнить об условиях семейного быта евреев до евангельской проповеди. Наконец, христианство одно осмыслило кратковременность и печали земной жизни человека, перенеся в другой мир последнее о ней слово»[121].

«Христианские начала одни могут примирять неравенства, умерять страсти, сдерживать и покорять волю, вооружать терпением в нуждах, возбуждать любовь к ближним и обеспечивать все виды добровольного и доброхотного исполнения обязанностей и призвания этой любви. Они всем доступны, не требуют научной подготовки и заключают в себе единственный на земле осуществимый идеал равенства. Но они не вводятся в жизнь ни законами, ни административными распоряжениями… Они могут быть только проповедуемы и проповедуемы двояко: силой слова и силой примера. Проповедь слова — дело церкви; проповедь примера — дело каждого из мирян»[122].

«Принудительное законодательство не может разрешать социальных вопросов, потому что в их корне лежит протест против начала имущественных неравенств, а на этом начале покоится то, что мы называем цивилизацией. Науки, искусства и художества — его создание. Насильственное уравнение может уравнять нужды, но не средства. Законодательные административные меры, направляемые к устранению всякого рода злоупотреблений, к облегчению всяких тягостных нужд и вообще к улучшению материального быта масс, всегда имеют тот недостаток, что одним как будто обещают более, чем могут дать, а с других как будто снимают некоторую долю лежавших на них несомненных обязанностей» <…>.

«Агитаторы сознают, что христианство есть главный оплот общественного порядка, и для ниспровержения этого порядка пользуются пробудившимся коллективным самосознанием масс»[123].

Но выставляя христианство во всеоружии и цвете примиряющей и синтезирующей религии единения и примирительного начала между классами, Валуев не мог оставить без внимания и разъяснения то яркое явление, что в недрах христианской Церкви часто бушевало пламя вражды междоусобных и религиозных войн. Где причина сему?

«Как объяснять себе продолжительный исторический факт, что христианство, религия любви, смирения и мира, породило столько раздоров, распрей, ненавистей, кровопролитий и жестоких гонений? Ученикам Спасителя было предвозвещено, что они будут ненавидимы, гонимы и умерщвляемы; но не было сказано, что они сами будут друг друга ненавидеть, преследовать и умерщвлять. Не должно ли приходить на мысль, что дух отрицания и злобы, не надеясь на успех прямого отрицания, старался, по крайней мере, озлобить и под личиной ревности к истине поселять раздор в умах и ожесточать сердца»[124].

Задаваясь такими вопросами уже в статье «Религия и наука», Валуев пока не дал ответа…

Но зато в специальной статье «Религиозные смуты и гонения от V до VIII века», Валуев подвергает этот вопрос весьма тщательному рассмотрению. Не имея пока равных себе, эта статья может быть признана классической в своей области… Поэтому мы на ней остановимся специально.

VIII

Заявивши, что «относительно продолжительности, преемственности, размеров, форм и психологической основы религиозных междоусобиц, преследований и гонений мы большей частью ограничиваемся смутными и шаткими понятиями», Валуев и определяет цель очерка — проследить сжатую хронику таких междоусобиц, преследований и гонений (с середины V в. до XVII в.). Я должен еще более сжать статью Валуева и извлечь из нее существенные факты. Для удобства же эти факты религиозных преследований располагаются по государствам.