Черный Ангел - [14]

Диего с жалостью посмотрел на брата. До сих пор Мигель был образцом смелости и отваги, но он всегда был выдержан и хладнокровен. А здесь и сейчас он выражался так, словно был другим человеком. Диего боялся за старшего брата, потому что тот был упрям в своем высокомерии, а надсмотрщики его теперешнего хозяина не собирались проявлять к нему уважение. Он представлял, с какой ловкостью те станут пороть Мигеля кнутом.

— По крайней мере, будь благоразумен до тех пор, пока мы не сможем сбежать, — взмолился Диего.

— Я не буду благоразумным до тех пор, пока не смогу перерезать глотки нескольким англичанам, — холодно ответил Мигель.

Глава 7

Как и опасались братья, долго отдыхать им не дали. Часа через два их отвязали от столба и выволокли из хибарки. Снаружи их поджидал давешний тип, ставший теперь их хозяином, и с ним был еще один, помоложе, но с похожими чертами лица и телосложением, по которому уже теперь можно было угадать, каким он будет через несколько лет.

Обоих сопровождали три рослых, крепких здоровяка. На бедре каждого из них висел кнут. “Вне всякого сомнения, эти негодяи — надсмотрщики, следящие как псы за двумя бедными пленниками”, — в унисон подумали братья.

— Вы находитесь в моей усадьбе “Подающая надежды”, — начал пузатый землевладелец, оглядев обоих с головы до ног. — Меня зовут Себастьян Колберт, и отныне вы принадлежите мне и телом, и душой. Вы будете трудиться на плантациях сахарного тростника с пяти утра до сумерек. Дважды в день вас будут кормить, и вы в точности и беспрекословно будете выполнять все мои приказания, а также приказания моего сына и надсмотрщиков.

Мигель полувопросительно приподнял бровь, и в этом жесте проглядывал оттенок вызова; он не предполагал, что их так быстро просветят относительно ожидавшего их будущего. Это мимолетное, еле уловимое движение лица не понравилось Колберту.

— Если тебя, скотина, в достаточной степени интересует жизнь, — Колберт шагнул вперед, — будет лучше, если ты сотрешь со своей рожи эту мину свергнутого с престола принца. Тут ты не более чем раб, с которым я буду обращаться, как мне заблагорассудится, потому что здешний закон мне это позволяет. Я могу убить тебя, и никто не призовет меня к ответу. Так что выбирай. — Он снова отошел назад, будто боясь запачкаться. — Но одно я вам обещаю: вы сильно пожалеете, что не сдохли по дороге в Порт-Ройал.

С этими словами Колберт, неуклюже переваливаясь всем своим обрюзгшим телом, пошел прочь вместе со своими спутниками, а братья вновь оказались привязанными к столбу.

На землю опустилась ночь. Группа работников вернулась с полей, и вмиг хижина наполнилась потными и измученными телами: на маленьком клочке свободного пространства сгрудились восемь невольников. Все они были негры. Мельком и с безразличием взглянув на братьев, не говоря ни слова, они устало садились на свободное место. Принесли ужин — одну-единственную миску с непонятной бурдой. Пленники с алчностью набросились на варево, жадно поедая его. Испанцам же не предназначалось даже этого скудного пайка. Покончив с ужином, негры ложились на какие-то подстилки, некое жалкое подобие тюфяков. Вскоре в лачуге воцарилась тишина.

Мигель никак не мог уснуть. Короткая цепь едва позволяла ему шевельнуться, а от голода грызло в животе. Он одно за другим вспоминал слова Колберта, понимая, что этот жирный боров хотел поставить их на место, но он не понимал его последней угрозы. В тоне толстяка были явно заметны признаки мстительности, словно ему больше хотелось вздернуть их на веревке, нежели использовать по назначению их физическую силу и молодость. Но если это было так, тогда зачем он покупал их?

Диего удалось заснуть в какой-то невообразимой позе. Глядя на брата, Мигель снова пообещал себе, что положит всю свою жизнь на то, чтобы вытащить его отсюда. Он не мог позволить, чтобы брат медленно угасал в заточении на этом гнусном острове, постоянно подгоняемый кнутами надсмотрщиков, сломленный и униженный. Этому не бывать, скорее он задушит его своими собственными руками.

Мигель очень быстро понял, что имел в виду Колберт, говоря, что лучше бы они сдохли по дороге. Их будили на рассвете, в четыре часа, давали на завтрак отвратительную, жирную и вязкую баланду, сажали в телеги и везли на поля.

Единственной одеждой рабов были белые штаны, в которых их выводили на подмостки аукциона, а их спины и руки весь день должны были терпеть палящие солнечные лучи. В полдень они прерывали работу на пару десятков минут. В это время к ним подходили женщины, тоже рабыни, и распределяли воду, а потом все снова принимались за работу. Когда они, измотанные, возвращались в свои хижины, сил едва хватало только на то, чтобы наскоро перехватить что-то на ужин. Их единственной мыслью было поскорее на что-нибудь свалиться и поспать. В эти спокойные часы тишины они не осознавали унизительность своей судьбы, отгородившись от понуканий надсмотрщиков, немилосердно палящего солнца и от гнетущего удушья своего рабского существования. По крайней мере во сне их не тревожила жестокость какого бы то ни было надсмотрщика, который, следуя своей звериной сущности, опускал кнут на их иссеченные плетьми плечи, заставляя работать еще быстрее.