Черныш и другие - [3]

— Мышов ловить я не буду. Нет этого в наших должностях. Куда мне еще с мышами заводиться. Что я с ыми — антиквариум, что ли, делать буду?

(Может, тетя Груша разумела — «виварий»? Не аквариум же и не антиквариат…)

Всем было смешно, но они сдержались, и только Элла расхохоталась.

— Зачем же, тетя Груша, собирать мышей. Вы их будете выбрасывать, вот и все.

— Выбрасывать? Чтобы они назад прибегали?

— Нет. Убивать и выбрасывать.

— Это я — убивать? Нет уж, пусть кто хочет мышей лавит. И убивает пусть сам.

— Не Михаилу Михайловичу же… — вскипела Элла, явно превышая полномочия. — Впрочем, есть специальные мышеловки-гильотины… А потом — мы забыли про отраву…

— А по мне пусть хоть сам директор лавит, — игнорируя Эллу, продолжала тетя Груша. — Не мое это дело, и все.

Аграфена Васильевна прекрасно понимала свои преимущества перед директором. Она работала в институте пятнадцать лет и была хорошей уборщицей, хотя изредка позволяла себе схалтурить. Она знала, что хорошие уборщицы — редкость. Директоров же за эти пятнаддать лет сменилось… Тетя Груша не помнила всех, но трое последних, до нынешнего, еще держались в памяти.

Кругленький толстячок (она прозвала его Шариком) явно не знал нужного дела. Он был говорун и весельчак, но это его не спасло. Его перебросили на другое дело. Не зная даже на какое, тетя Груша почему-то была убеждена, что дело это ему тоже неведомо. Молодой бородач (для нее он был Дед), видать по всему, сильно знал дело. Но для института оказался чересчур хорош, я его отправили в почтовый ящик. За ним пришел насупленный старик со стеклянным взглядом (она звала его — строго секретно! — Упокойник), и он действительно скоро скончался, а до этого мало бывал в институте, что было плохо для дела и для него самого, так как известно, что человека крепче всего на земле держит его дело.

А теперешний… Ну, он был теперешним, так что о нем говорить. Он не был стар и, возможно, был способен ловить мышей, но вряд ли бы согласился — в нем было много важности. (Фасонный — определила его тетя Груша.)

Аграфена Васильевна знала, что имеет полное право от мышей отказаться. Можно было на этом поставить точку. Но мыши в учреждении — непорядок. А тетя Груша не была человеком, которому любой непорядок до лампочки, если он только не в его личном хозяйстве. Поэтому она задумалась и вынесла резолюцию.

— Кошку надоть завести, вот что. Они ее учуют, кошку-то. Кошка будет жить, и мышей не станет.

— Верно! — обрадовалась Мариша. — У нас есть хороший котишка, я его принесу.

— Надо спросить Михаила Михалыча, — сказала Элла, снова защищая престиж заведующего.

— При чем тут… — буркнул Михмихыч и ушел к себе.

Слава уже давно исчез. Женщины немного продолжили разговор о кошках и мышах. Элла удивила тетю Грушу и напугала Маришу, рассказав, как ей довелось однажды во время студенческой практики, когда они жили в старом амбаре, убивать палкой крыс. При этом глаза у Эллы сверкнули и сузились, а пальцы чуть дрогнули. Мариша заметила это и тотчас увидела совершенно отчетливо картину: Элла лежит, затаившись на ветке в лесу, тихонько шевеля кончиком хвоста, и вдруг прыгает сверху на спину большому доверчивому лосю.

Событие пятое. После Восьмого марта начинается весна. Она непременно начнется, даже если еще холодно. С работы идешь уже не вечером, а днем. А когда наступают сумерки и асфальт становится лиловым, небо еще прозрачно и светло. Зеленоватое небо над сиреневым городом. Это и есть весна. Несколько теплых дней, и нальются почки, землю проткнут зеленые стрелки травы, выбросят красновато-коричневые сережки тополя…

Где же была радость, обещанная Марише в канун Восьмого марта? Время шло, а ее все не было.

Тетя Груша, объявив невежественной молодежи, что «нынче ранняя паска», выставила вторые рамы и вымыла окна. Слышна стала улица — шарканье подошв по тротуару, обрывки разговоров, девичий смех. Уличный шум смешивался с привычными звуками лаборатории — жужжаньем и пощелкиваньем аппаратуры, повизгиванием пилки из комнаты Михмихыча, похохатываньем Славы в телефонную трубку и скрипом старого паркета.

В один мартовский день Марише захотелось уйти с работы вместе с Михмихычем и побродить по весенним улицам. Захотелось так сильно, что она решила подкараулить минуту и оказаться в коридоре в одно время с ним. Может, пора было протянуть руку навстречу радости? Собравшись заранее, Мариша ждала и прислушивалась. Щеки у нее разгорелись, чтобы остудить их, она прикладывала к лицу холодное зеркальце из сумки. Но румянец не остывал.

Вдруг она услышала легкий шорох и скрип в коридоре. Она вышла и чуть не наткнулась на Михмихыча. Он стоял к ней спиной и подавал пальто Элле. Они торопились. Элла схватила сумочку и перчатки и, не застегиваясь, выскользнула в дверь, а за ней, виновато ссутулив спину, последовал Михмихыч. Было похоже на бегство. От кого же? Было похоже — от нее. И сердце у Мариши сжалось от обиды и тоски.

Мариша остановилась у двери, не хотела идти следом. Тут только заметила она тетю Грушу, которая смотрела на нее и покачивала головой — то ли жалела, то ли осуждала.

— В кино потащила. Билеты, говорит, едва достала. Какое-то кино, говорит, привезли из Парижу. Только три дня крутить будут. Расстаралась, значит, повести. А ты что, не знала про эту картину? А то бы пошли вместе…