Черные воды Васюгана - [36]
Бесцеремонное стремление большевистских идеологов любой ценой поддержать престиж советской науки и опорочить «буржуазную», а также их болезненно обостренная потребность действовать сыграли с ними злую шутку как-то раз в 50-е годы. Один предприимчивый американский репортер опуб-ликовал тогда в американской газете новость о том, что местному ученому удалось построить аппарат, который посредством исключительно механической конструкции (!) способен отменить гравитацию, и якобы испытания показали, что устройство может подниматься уже на несколько метров. Эта приманка была немедленно проглочена нашими чересчур умными идеологами, и со ссылкой на американскую заметку в одной из московских газет они возвестили urbi et orbi[65], что в Советском Союзе уже некоторое время проводятся исследования, целью которых является устранение гравитации механическим путем. Далее говорилось, что эксперименты привели к успешным результатам и о дальнейших событиях общественность будет информироваться. Этот случай напоминает репортерскую утку Карла Крауса о воющей из могилы собаке, которую в свое время запустила венская пресса.
Директор школы, видя мое рвение, выделил мне маленькую комнатку, которую я мог теперь приспособить под физический кабинет. По моим чертежам были сделаны настенные шкафы, в которые я бережно расставил все приборы, упорядочив их по разделам физики. Мне очень нравился кабинет, и директор тоже был доволен. Я с удовольствием оставался там: теперь у меня было настоящее убежище, в некотором смысле моя суверенная территория, где я со своими приборами вел немой разговор. В это же время я составлял учебный план на первое полугодие; заведующая учебной частью Клавдия И., эвакуированная из Ленинграда, одинокая, очень образованная женщина, дала мне для этого инструкции. Тщательная разработка плана показалась мне излишне педантичной (все столбцы, обязанности и сроки их выполнения нужно было четко пронумеровать), но критику я воспринял благоразумно и сделал даже больше, чем нужно: горизонтальные и вертикальные линии я отчертил цветными карандашами; мой красочный опус смотрелся замечательно.
Где-то в середине сентября в Сибири выкапывают картошку, и в это время колонисты (так называли юных преступников) работали под охраной на полях. С началом учебного времени распорядок дня менялся: до полудня колонисты учились в школе, во второй половине дня работали в столярных мастерских. Главными среди персонала были воспитатели: они следили за тем, чтобы колонисты соблюдали предписанный порядок, сопровождали их в столовую, в школу, в мастерские и, наконец, заботились о проведении досуга. В мое время это были сильные, опытные мужчины, некоторые из них сами вышли из колонии Макаренко[66]. Один из охранников, татарин, который каждый вечер занимался с колонистами народными танцами, принес мне клавирный аккомпанемент. Я занялся этим с радостью и при этом смог рассмотреть своих будущих учеников. Внешне они почти не отличались друг от друга: все коротко стрижены, блузы и штаны цвета хаки. Но глаза! Большинство смотрели уныло и равнодушно, некоторые — хищно прищурившись, и лишь у немногих был по-детски открытый взгляд. Первое октября приближалось, и вот со стучащим сердцем я вошел в класс, где пятьдесят пар глаз по-звериному беспощадно разглядывали меня. Обучение в колонии имело свои особенности: ученикам не выдавались учебники, потому что дирекция школы не без оснований опасалась, что книги в руках колонистов очень быстро превратятся в бумагу для сигарет. Соответственно не было и никаких домашних заданий, тетради учащимся выдавались только для работы в классе. Колонисты должны были усвоить тему исключительно во время урока, и самым удивительным было то, что даже в этих условиях многие приобретали достаточные знания. Да, они не были тупицами, у каждого из них был свой путь, который привел его в колонию.
Заведующая учебной частью направляла меня в моих первых шагах и, сама являясь математиком, присутствовала на моих уроках математики. Боже правый! Чего я только после них не наслушался! И что я нерационально использую доску, и что формулы, пока я их пишу, закрыты моей спиной — а я должен стоять боком к доске и писать вытянутой рукой; и что я не должен слишком долго задерживаться с одним учеником, который никак не может понять простой вопрос, в то время как другие от скуки делают пакости, — я должен постоянно держать весь класс на виду, и все в таком роде. Приходя домой, я падал на кровать и жалобно выл — от злости. Нет, не на Клавдию И.: она была права! От злости на себя за то, что я так неумело все делаю и так глупо себя веду. Клавдия И. еще не раз присутствовала на многих моих уроках, шлифуя мои навыки, направляя и постепенно раскрывая для меня основы педагогики. Этот тренинг, наблюдательность и личный опыт сделали, наконец, из меня учителя.
Большевистская идеология накладывала свой отпечаток не только на содержание, но и на форму советской педагогики. Процесс воспитания оценивался не по результату, а по количеству проделанной работы. Хорошим воспитателем считался тот, кто провел много заседаний и «индивидуальных бесед» с учащимися и т. д… Что в итоге из этого получалось, было уже не так важно. «Я убеждала его полтора часа, и что же: он опять...», — жаловалась учительница на педагогическом совете, и педагогический состав участливо поддакивал ей, кивая головами. Да, моя дорогая, именно назло этой пытке, длившейся целую вечность, он будет делать это снова. Хорошо и, в особенности, много говорить — в этом большинство советских педагогов видели свою главную задачу; хорошо молчать — лишь некоторые. Инфицированный большевистской идеологией воспитатель судорожно старался навязать противнику свою точку зрения и быстро удовлетворялся, когда замученный им собеседник наконец-то выдавливал из себя пару утвердительных слов (сказанное не относилось к воспитателям колонии).
